Спросите любого православного жителя карагандинской области: где бьется сердце церковной жизни, и каждый ответит — в Михайловке. Здесь, в неказистой церковке, созданной трудами Преподобного Севастиана Карагандинского и его духовных чад в далеком 1944 году, полвека хранилось духовное сокровище православной веры, чтобы в день, «егоже сотвори Господь» быть неоскудеваемо отданным людям, возвращающимся из духовной пустыни коммунистической утопии в спасительную ограду Церкви.
Отсюда в буквальном и переносном смысле протянулись духовные вены, питающие и сегодня церковную жизнь в больших городах и небольших поселках, основанных несколькими поколениями русских людей в степях Сары-Арки в XX столетии. Одни из них были построены еще в начале столетия переселенцами из внутренних областей России; люди ехали сюда добровольно, часто целыми селами, чтобы, получив в собственность земельный надел, начать новую жизнь в этих необжитых еще краях. Они построили здесь и первые храмы, которые, однако, недолго простояли открытыми: богоборческая власть, взявшая курс на уничтожение Церкви в России, не особо церемонилась с окраинами.
Другие — спецпереселенцы, пришли сюда не по своей воле: в 30-е и 40-е годы советская власть, объявив самых трудолюбивых крестьян врагами народа, загнала людей в теплушки для скота, и вывезла их в голую казахскую степь, где они целыми семьями умирали от холода, голода и болезней в вырытых собственными руками землянках.
Поселки спецпереселенцев тесно соседствовали с учреждениями Карлага — системой лагерей, где отбывали срок многие исповедники советского времени: епископы, священники, монахи, простые миряне. Не всем из них удалось пережить это испытание и их истощенные от непосильной работы и голода тела были закопаны в общих могилах на лагерных кладбищах, где вместо крестов — железные таблички с номерами бараков.
Те, кто выжил, часто были лишены права вернуться на прежнее место жительства и вынуждены были искать пристанище здесь же, на казахской земле. Остался здесь и насельник Свято-Введенской Оптиной пустыни иеромонах Севастиан (Фомин), отсидевший за «антисоветскую агитацию» шесть лет (с 1933 по 1939) в Долинском лагере. Но остался по своей воле; в 1943 г. политика партии по отношению к Церкви смягчилась: священнослужителей стали выпускать из мест заключения, открывались закрытые в 20-30-е гг. храмы, создавались новые приходы, возобновился выпуск церковных изданий. Духовные чада отца Севастиана, несколько лет жившие рядом с местом его заключения и помогавшие ему переносить тяготы лагерной жизни, думали, что настало время и их духовному отцу вернуться в Россию. Но он изъявил желание остаться в Караганде. «Здесь вся жизнь другая, и люди другие. Люди здесь душевные, сознательные, хлебнувшие горя», — так объяснил о. Севастиан свое решение.
Общинка о. Севастиана обосновалась на окраине Караганды в поселке Большая Михайловка. Здесь были выкуплены несколько саманных домов, которые впоследствии послужили основой для будущего храма в честь Рождества Богородицы. Богослужения в Михайловской церкви были максимально приближены к богослужебному чину Оптиной пустыни. Практика духовного окормления тоже совершалась в духе традиции оптинских старцев, непосредственным преемником которых был о. Севастиан. Благодаря о. Севастиану и его послушницам, бывшим насельницам Шамординского монастыря, Михайловка стала настоящим подворьем Оптиной пустыни. И это в Советском Союзе, где борьба с религией была одним из приоритетных направлений внутренней политики!
Отец Севастиан скончался в 1966 году. Но после себя он оставил великое богатство — созданную им церковь, состоящую из тысяч приведенных ко Христу человеческих душ, спасению которых он посвятил всю свою жизнь. Благодарная память о нем сохранилась в каждом человеческом сердце, когда-либо согретом его молитвой и наставлениями.
Церковь в Михайловке посещала и моя духовная наставница, баба Акулина, для которой о. Севастиан стал духовным отцом. Следуя по ее стопам, с 1992 г. я тоже стал приезжать в Михайловскую церковь, где церковная жизнь открылась для меня во всей её полноте. Здесь я впервые исповедался и причастился по-настоящему, как и подобает православному христианину. Здесь познакомился с духовными чадами Преподобного, священниками и мирянами, в духовном облике которых я видел черты самого о. Севастиана, и знакомство с которыми позволило и мне грешному войти в непрекращающийся поток церковной жизни, на богословском языке именующийся Священным Преданием.
Сегодня я очень жалею, что в своих поездках в Михайловку я ни разу не брал с собой фотоаппарата, хотя дома у меня с детских лет была своя фотолаборатория. Если бы я мог вернуться в то время, я бы обязательно запечатлел на пленку и храм и его удивительную роспись, и трапезную, где я ночевал накануне праздничной литургии, и где потом обедал после причастия, и тех людей, которые лично знали Преподобного.
Но прошлого не вернешь, и все это хранится теперь только в моей памяти. Поэтому, я постараюсь описать словами (в меру своих сил, конечно) то, что можно было изобразить, как и то, чего никакими красками не опишешь — необыкновенный дух и красоту церковной жизни, созданной исповедническим подвигом и молитвенными трудами Преподобного Севастиана Карагандинского.
Необходимое отступление
Прежде чем перейти к рассказу о Михайловке, несколько слов о том, как протекала жизнь рядом с ней, в моем родном городе – Темиртау.
Темиртау (в переводе с казахского – «железная гора») был городом-спутником Караганды, но очень сильно от него отличался. Да, в нем тоже можно было повстречать вросшие в землю саманные домики, со следами быта первых переселенцев. В одном из таких и жила моя духовная наставница баба Акулина. Но для Темиртау такой образ жизни был уже экзотикой.
До 1991 года это был образцовый советский город, своеобразный город-открытка, с грамотной планировкой микрорайонов и кварталов, с современной архитектурой, развитой дорожной и трамвайной сетью, и с населением в 350 000 человек. Город расположился на левом берегу Самаркандского водохранилища, своими формой и пейзажами очень напоминавшего Геннисаретское озеро в Палестине. Правый берег занимали зоны отдыха и пионерские лагеря, а между берегами курсировали белые двухпалубные катера. В непогоду на озере поднималась довольно большая волна, отчего оно становилось похожим на настоящее море.
К услугам жителей города было множество кинотеатров, домов культур, бассейнов, стадионов, – в общем всего, чего только душа советского человека в свободное от работы не пожелает. Надо отдать должное его создателям, которые смогли посреди голых казахских степей увидеть и воплотить в жизнь столь амбициозный проект.
С работой тоже было все в порядке: город создавался вместе с металлургическим заводом – КМК, на строительство которого приехала молодежь не только со всех республик Советского Союза, но и из стран соцлагеря: Польши, Болгарии и других. Вместе с коренными жителями они и создали тот неповторимый национальный колорит, которым Темиртау отличался от всех прочих городов Советского Союза.
Только в Темиртау существовал немецкий драматический театр, где постановки шли исключительно на немецком языке. А чтобы русскоязычный зритель не скучал, на каждом месте имелись наушники, через которые транслировался перевод. Здесь праздновались казахские, корейские, греческие, немецкие, грузинские, армянские, чеченские свадьбы, на которых люди разговаривали и пели песни на своем языке. При этом вражда и ненависть на национальной почве были достаточно редким явлением.
Советская модель на самом деле работала и это было видно еще со школы. Среди моих одноклассников были представители десятка самых разных национальностей, но жили мы дружно, выбирая друзей не по разрезу глаз, а по сходству характеров. Лучшей учительницей русского языка и литературы в нашей школе была казашка Раиса Кобылдиновна. А математик, Лев Моисеевич, был страшно похож на поэта Бродского, и сильно картавил, когда отчитывал нас за баловство на уроках.
Но такая благодушная атмосфера, конечно, не возникла сама по себе. В стране работала мощная идеологическая машина, которая на корню уничтожала проявления какого бы то ни было шовинизма и национализма. Алгоритм действия этой машине задавала коммунистическая идея, которая ставила перед обществом цели насколько высокие, настолько же и недостижимые.
Символом этой идеи в моей школе был выполненный на всю стену мозаичный портрет «железного» Феликса, который встречал нас в фойе каждое утро учебного года. Его именем называлась и улица, где я родился и вырос. Уже в первом или во втором классе я знал, что Дзержинский это ближайший друг дедушки Ленина, этакого доброго дедульки, которого в букваре изображали в окружении резвящихся ребятишек. Сколько таких детишек этот «добрячок» свел в могилу своими экспериментами, я в то время еще не знал.
Однако про то, как Дзержинский и Ленин спасали беспризорников, знали все. Потому что, как сказал гений революции: «Главным из искусств для нас является кино». Так было написано на стене главного кинотеатра моего детства с соответствующим названием – «Комсомолец». Сюда нас целыми классами водили учителя на просмотр агитационных советских фильмов, в том числе и антирелигиозного содержания.
Как сейчас помню эту картину: пасмурный зимний день, мы в своих пальтишках и шубейках идем, выстроившись вереницей по двое, по занесённым снегом тротуарам. Кинотеатр, с задранным к верху мощным козырьком, проглатывает нас вместе с другими группами школьников, и мы оказываемся сначала в сумрачном фойе, а потом в его пространном широком чреве, уставленном рядами мягких кресел. Свет постепенно гаснет, и мы на мгновение оказываемся в кромешной темноте. Слышно, как включается и начинает жужжать проектор и на огромном экране появляются титры черно-белого фильма, что-то вроде: «Религия — это зло».
Сначала в фильме показывают, как хорошо живут советские люди, и что наука уже давно объяснила все тайны природы. Но вот идиллическая картинка заканчивается, и диктор сумрачным голосом сообщает, что есть еще люди в нашей стране, которые не хотят идти в ногу со временем, так как подвержены разным религиозным суевериям. В качестве иллюстрации дается интервью с баптистами, которые угрюмо отвечают на вопросы киножурналиста, «почему они не хотят жить как все нормальные люди». Понятно, что любой ответ на ТАКОЙ вопрос будет звучать неубедительно, что, собственно, и происходит.
Фильм заканчивался кадрами милицейского рейда, целью которого было спасти от православной бабушки-изуверки ее родную внучку: чтобы уберечь девочку от безбожников (читай: «добрых, образованных, воспитанных людей»), старушка заставляла ее молиться и носить платок, не пускала внучку в школу и в конце концов спрятала ее в погребе. Кадры спасения бедной девочки (скорее всего, постановочные) были самыми жуткими моментами в этом фильме. Они добивали слабое детское сознание, и ты выходил из кинотеатра с чувством брезгливости и ненависти ко всему, что связано с верующими и религией.
В дальнейшем это чувство закреплялось классными часами на тему атеизма, которые проходили в школе по понедельникам. Помню, как молодая девушка, по-видимому студентка ВТУЗа, опускала пятикопеечную монету в некий раствор, отчего она становилась серебряной. Потом она бросала в стакан с чистой водой щепотку какого-то порошка, отчего вода тут же становилась красной. «Вот так Христос превращал воду в вино», – радостно сообщала она разинувшим от удивления рты четвероклашкам. Всё это выдавалось за разоблачение поповского обмана и несостоятельности религии.
Дома атмосфера была не лучше. Здесь о Боге не говорили вообще. Но костлявая рука советской пропаганды дотягивалась и сюда. Каждый год по ТВ крутили антирелигиозную постановку кукольного театра Образцова «Божественная комедия», в которой высмеивалась библейская история о происхождении человека. А в тумбочке под телевизором всегда можно было найти номера сатирического журнала «Перец», который выписывал отец. Это был аналог всесоюзного «Крокодила», только издавался он на Украине и на украинском языке. В каждом номере этого журнала печатали забавные комиксы, изображавшие разные смешные истории из жизни таких «мифических существ», как ангелы и черти. Бог в этих историях выглядел, как и во всех антирелигиозных агитках – простоватым лысым дядькой в белой тоге, живущем где-то на облаках.
Сейчас я понимаю, насколько странными были эти усилия власти вытравить у подрастающего поколения религиозное чувство. Они выглядели логично только в обществе, где религия хоть как-то себя проявляла. В городе, построенном с белого листа, ничего такого быть не могло. Единственным проявлением религиозности общества в то время был праздник Пасхи, когда все вокруг красили яйца, потихоньку христосовались, а в советских магазинах можно было даже купить пасхальный кулич под название «Кекс весенний». Но городская детвора, уже покалеченная уроками атеизма, умудрялась и этот великий христианский праздник превратить в повод для кощунства.
Вся эта «социальная инженерия» и сформировала меня таким, каким я встретил 1991 год, год развала Советского Союза, а с ним и той идеологической конструкции, которая в последнее время уже не «давила» и не «нависала», ибо внутри ее образовалась зияющая пустота. Вернее, она была основана на пустоте, и поэтому не могла не рухнуть в свое время. Но разрушившись она обнажила и пустоту человеческих душ, которые она сформировала под себя. Эту пустоту я и обнаружил в самом себе. Ужаснувшись ее бездонности и темноты, я стал судорожно искать хоть какую-то точку опору для своей жизни…
В тот день, когда я переступил порог Михайловской церкви, я вдруг ясно осознал, что в то время, когда «космические корабли бороздили просторы вселенной», а миллионы советских людей строили «светлое будущее», здесь, в этом здании с кривыми стенами, низким потолком и маленькими оконцами, текла своя сокровенная, невероятно богатая, жизнь, наполненная глубоким смыслом и прекрасная в своих устремлениях. Ее старательно замалчивали, о ней рассказывали нелепые басни, с ней боролись всеми силами государственной пропаганды. И тем не менее эта жизнь оказалась намного более реальной, чем всё, что было создано за 70 лет советской власти.
Этот факт меня огорчил и обрадовал одновременно: я почувствовал себя как житель пустыни, много лет проживший рядом с источником кристально чистой воды и даже не подозревавший о его существовании. Но все случилось как случилось. Смысл некоторых моментов нашей жизни становится виден только с высоты прожитых лет.
Цену воды знает только прошедший через пустыню путник.
Знакомство с храмом
Первый раз я приехал в Михайловку поздней весной, где-то в начале мая. Так случилось, что и все последующие мои посещения Михайловской церкви пришлись на теплое время года. Поэтому и в воспоминаниях моих она всегда предстает одетой в зелень палисадников окружающих ее домов, залитых ярким светом щедрого казахстанского солнца.
Чтобы добраться до Караганды, мне сначала нужно было попасть на городской автовокзал. Здесь я покупал билет на 107 маршрут автобуса, который курсировал между Темиртау и Карагандой каждый 15 минут. Дорога в Караганду занимала около получаса, и была похожа на детский аттракцион с машинками: автобус, рыча от напряжения, то и дело медленно взбирался на вершину сопки, чтобы потом быстро скатиться под гору с выключенным двигателем — так водители экономили топливо, чтобы потом продать его налево.
В Караганде на второй или третьей остановке я выходил, чтобы пересесть на городской маршрут, который доставлял меня окраину города в район своих домов, посередине которого и располагалась Михайловская церковь. От остановки до церкви можно было пройти по разбитой асфальтовой дороге, но в первый раз, чтобы скоротать путь, я пошел по тропинке, идущей через небольшой заброшенный парк. Как оказалось, это было братское кладбище, на котором в 30-е годы хоронили умиравших от голода и болезней спецпереселенцев. Узнав об этом, я стал обходить это трагическое место стороной. В середине 90-х здесь установили памятник жертвам советских репрессий. Сегодня на месте кладбища возвышается храм в честь Преподобного Севастиана Карагандинского, где совершаются молитвы о всех «в годы гонений от безбожной власти пострадавших».
Непосвященному путнику найти Михайловскую церковь в сплетении заросших зеленью поселковых переулков не очень-то и легко: не отличавшуюся от окружающих домов ни формой, ни высотой, её можно было заметить только по небольшому куполу с крестом, да и то не ото всюду. Мне тоже пришлось немного поплутать, прежде чем я оказался перед большими воротами с аркой, в центральной части которой был установлен шестиконечный металлический крест. Справа и слева от ворот располагались двери, тоже с арками и крестами.
Я попытался войти, но двери оказались закрыты, и я остановился перед ними в растерянности. Но скоро раздался металлический скрежет и стук и отворилась правая дверь, из которой кто-то вышел. Оказалось, что она была не заперта, нужно было только приложить усилие, чтобы войти. Впоследствии я несколько раз попадал в такую же ситуацию, так что эта дверь стала для меня метафорой к евангельским словам: «Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его» (Мф. 11:12).
За дверью оказался просторный двор, замкнутый в прямоугольник невысоких, но аккуратных белых домиков, один из которых, тот что справа, и был храмом Рождества Богородицы. От других церковных зданий он отличался только большей площадью, двумя парадными входами (притворами): с западной и южной сторон, и куполом на небольшом световом барабане. Небольшие окна церкви находились на уровне колена, а до церковной кровли можно было спокойно достать рукой. «Внутри, наверное, очень тесно и душно», — подумал я. Но после кельи бабы Акулины мне было не привыкать, и я смело шагнул в открытые двери бокового притвора.
Притвор был небольшим, но светлым за счет боковых окон. Но главной его особенностью было не это. Через весь притвор шли три широкие ступени, спускаясь по которым ты оказывался в достаточно высоком помещении храма. Эффект настолько неожиданный, что поначалу тебе кажется, что это не ты спускаешься вниз, а храм становится выше. Уже потом я узнал, что эта конструктивная особенность Михайловского храма является наследием эпохи гонений на Церковь в СССР. В 1955 г. верующие во главе с о. Севастианом попросили у властей разрешение на поднятие стен молитвенного дома, но им было отказано. Тогда прихожане собрались вместе и за одну ночь вырыли внутри молитвенного дома и вывезли 50 кубов грунта, из-за чего высота помещения увеличилась на целый метр! Снаружи при этом ничего не изменилось, так что придраться властям было не к чему.
В довольно просторном храме стоял полумрак, который разгонял свет, льющийся из боковых окон и светового барабана, расположенного в центральной части потолка. Стены церкви и даже подпиравшие потолочные перекрытия деревянные столбы были увешаны многочисленными иконами, перед которыми на прикрепленных к стенам металлических перекладинах горели свечи. Иконы были самых разных размеров: от больших, в человеческий рост, полотен, до совсем миниатюрных, размером в ладонь. На первый взгляд казалось, что особого плана в их расположении не было. Но впоследствии я стал замечать, что в этом беспорядке есть своя логика.
Например, икона, которая сразу привлекает внимание входящего в церковь через главный, южный, притвор, это большой образ Воскресшего Спасителя. Таким образом вошедший сразу же возводится на самую вершину христианского откровения, с которой все прочие события евангельской истории становятся понятны и близки. А большая фреска идущего по пшеничному полю Спасителя с сопутствующими Ему учениками, занимающая всю западную стену, расширяет храмовое пространство до изображенного художником горизонта, и как бы приглашает тебя присоединиться к этим небесным странникам: не стой, оставь всё земное и следуй за ними!
Есть в Михайловской церкви иконы особого письма: исполненные в новорусском стиле, они выглядят немного по-детски, однако в них чувствуется рука настоящего мастера. Этим мастером была одна из духовных дочерей о. Севастиана – монахиня Агния (Стародубцева).
Будущая иконописица родилась в 1884 г., и родилась слепой. Но совершилось чудо: Господь дал девочке Саше зрение у мощей свт. Митрофана Воронежского. Искусству иконописи она обучалась в Знаменно-Сухотинской обители, где приняла иноческий поcтриг и прожила 21 год. Отсюда она часто приезжала в Оптину пустынь к своему духовному отцу прп. Варсонофию (Плеханкову). Здесь же она познакомилась и с иеромонахом Севастианом. В 1919 г. большевики закрыли монастырь, и мать Агния поселилась в г. Новохопёрск Воронежской области. В 1952 г. о. Севастиан вызвал ее в Караганду писать иконы для Михайловской церкви. Мать Агния имела дар прозорливости: Алма-Атинскому митр. Иосифу (Чернову) она предсказала, что он будет одним из кандидатов на патриарший престол, что и исполнилось в 1971 г.
Иконы, написанные монахиней Агнией излучают какую-то особую теплоту и умиротворение: они воплотили в себе не только мастерство дореволюционной иконописной школы, но и богатый духовный опыт их создательницы. Перед ними просто хочется помолиться или же постоять в тишине храма, вслушиваясь в возникающие в глубине твоего сердца небесные звуки.
Иконы матери Агнии имеют и чудотворную силу. У одной из духовных дочерей о. Севастиана возникло новообразование на губе. Врачи посоветовали удалить опухоль. Но о. Севастиан запретил – операция могла спровоцировать появление опухоли в другом месте. Он благословил болящей прикладываться к иконе Св. Троицы, написанной монахиней Агнией, и через несколько дней от опухоли не осталось и следа.
На северной стене, где-то в промежутке между окнами, висели большие старинные настенные часы. Как и полагается настенным часам, они гулко отбивали время каждые полчаса и час, а в промежутках тихонько тикали своим древним механизмом, раскачивая золоченное блюдце большого маятника. В своем время, скорее всего, они исполняли роль домашней колокольни, так как разрешение на колокольный звон в советское время получить было почти невозможно. Впоследствии рядом с храмом была построена небольшая колоколенка, но часы так и остались висеть, напоминая верующим о важности отпущенного им времени.
Вообще, вся обстановка храма имела вид архаичный, если не патриархальный, но ни в коем случае не музейный. Было видно, что здесь теплится жизнь, — с такой любовью он был убран и украшен своими хозяевами. О них — следующая часть моего рассказа.
На волнах Вечности
Говорят, что храмы – это корабли, которые устремлены в Вечность. Красивая метафора, которая помогает человеку по-иному взглянуть на церковь: не как на неподвижно стоящее здание, куда надо изредка приходить, а как на движущееся по волнам житейского моря судно, на котором ты живешь все время путешествия, пока наконец не достигнешь намеченной цели. Но, несмотря на ее распространенность, эта метафора с реальной приходской жизнью сочетается мало. Иногда наши храмы больше похожи на корабли, стоящие на приколе: украшенные и начищенные до блеска, они уже давно забыли, что значит настоящее плавание среди плеска волн и шума ветров, и только тихо покачиваются на гладкой воде приютившей их бухты.
Но в случае с Михайловкой (по крайней мере такой, какой я ее узнал в начале 90-х) эта метафора была самой реальностью. Причем эта реальность отражалась во всем строе церковной жизни общины Преподобного Севастиана: и в особом чине богослужения, и в поведении пастырей и прихожан, в общем настроении, которое царило и в церкви, и за ее стенами – на церковном дворе, и за столом трапезной, и даже в устройстве храма и атрибутах церковного убранства. Все это в совокупности создавало тот особый дух единства, сплоченности и целеустремленности, который так напоминал команду плывущего по морю корабля. Он не был похож ни на что, и в то же время казался родным и близким даже тому, кто впервые переступал порог Михайловской церкви.
Думаю, что не ошибусь, если назову главной особенностью Михайловской церкви ее богослужение. Оно само по себе напоминало волнующееся море, которое никогда не останавливается в своем движении, накатывая большими и малыми волнами на каменистый берег: от постоянного их касания его камни становятся гладкими и чистыми, и сверкающими на солнце. Этим солнцем для христианина является Божественная Литургия, – ради нее я чаще всего и приезжал в Караганду.
Если вы пришли в Михайловский храм слишком рано, не огорчайтесь, — такое понятие как «рано» или «поздно» здесь просто не существует. Ибо вы не найдет такого времени, когда бы в этой церкви не звучала молитва. По крайней мере, так показалось мне, редкому ее прихожанину. Еще до чтения часов перед Литургией люди собираются в храм на чтение утреннего правила, которое кроме обычных молитв включает в себя и акафисты Иисусу Сладчайшему и Пресвятой Богородице, напечатанные в каждом молитвослове. Чтение совершается по очереди кем-то из прихожан, а остальные тихонько подпевают последние стихи икосов и кондаков: «Аллилуия!» и «Радуйся, Невесто Неневестная!»
Чтение заканчивается только тогда, когда из алтаря прозвучит начальный возглас третьего часа «Благословен Бог наш…» Тогда уже молитву подхватывает женский голос на клиросе и она становится громче и выше в буквальном смысле слова: теперь с высоты клироса она летит над головами молящихся, не встречая на своем пути никакого препятствия. И даже если храм полон народа (а он всегда был полон народа!), а вы стоите где-то в конце, все равно этот голос до вас достигнет, и вы обязательно услышите: «Иже на всякое время и на всякий час на небеси и на земли покланяемый, Христе Боже наш…»
В Михайловской церкви два клироса, оба из которых огорожены высокой, около метра, оградой, разрисованной «под забор», с прикрепленными к ней по краям хоругвями. Сделанные из дерева, клиросы эти очень напоминают капитанский мостик какого-нибудь старинного фрегата, над которым развиваются разноцветные паруса – хоругви. Оборки из белой ткани, украшающие образа на иконостасе, только усиливают это впечатление, и ты уже чувствуешь, как вместе с голосом псаломщицы до тебя доносится свежий морской ветер.
Вот на середину мостика (солею) выходит боцман (диакон) и, обращаясь к капитану (священнику), просит разрешения отдать концы (начать Литургию). Звучит пронзительное «Благословенно Царство…» и все находящиеся на корабле (в церкви) отправляются в путь.
Народ наполняет всю церковь, но не хаотично, видно, что у каждого здесь есть свое место. Вот с правой стороны церковного зала стоят мужчины, в основном пожилые и старые, но есть и среднего возраста. Одетые просто, но аккуратно, в старые пиджаки и брюки, в застегнутых наглухо рубахах они молча крестятся и кланяются под слова молитв и песнопений. Лица их слегка приподняты и одушевлены, на них читается переживание важности совершающегося. Женщины, заполняющие большую левую часть храма своими белыми платочками, молятся еще усерднее: молодые, каких немало, кланяются чуть ли не в пояс, те что постарше, как умеют, совсем пожилые – сидя на складных стульчиках-козликах, которые приносят с собой.
Хор Михайловской церкви, состоящий исключительно из женщин среднего возраста, ни с каким другим не спутаешь. Все песнопения здесь исполняются особым напевом, в котором едва можно узнать обиходные церковные гласы. Пение совершается неспешно, при этом переход между нотами происходит не точно, а плавно — глиссандо. Посредине песни или в ее конце ритм может резко ускоряться, подобно водам медленно текущей реки, попавшим в тесную каменную ложбину.
Царские врата представляют собой вертикальную решетку, с прикрепленными к ней иконами евангелистов, архангела Михаила и Божией Матери. Поэтому во время богослужения через них можно видеть все, что совершается перед престолом. Возгласы священников едва доносятся из-за иконостасной перегородки, но в храме стоит такая тишина, что различаешь каждое слово.
Молитвенный дух в Михайловской церкви такой силы, что он подхватывает утлое суденышко твоей души и ты несёшься по его волнам в неведомые для тебя края. Во время службы ты еще что-то просишь для себя и своих близких, сокрушаясь о своем недостоинстве. Но когда литургия верных подходит к концу, ты уже перестаешь быть самим собой и «едиными усты и единым сердцем» вместе со всей церковью поёшь: «Отче наш, Иже еси на Небесех…»
Когда хор пропевает заключительное «Един Свят…», по толпе пробегает легкое оживление: кто-то подходит ближе к алтарю, кто-то присаживается отдохнуть на скамью. Близ стоящие улыбаются, приветствуя друг с друга братскими поцелуями и рукопожатиями. Чувствуется, что все они — одна большая семья, в которой царят любовь и согласие. При этом и на тебя, впервые присоединившегося к этому священному собранию, никто не смотрит подозрительно и отчужденно. Ты то и дело ловишь на себе чьи-то приветливые взгляды, но не более: никто тебя не хлопает по спине и не навязывается со своими вопросами и поучениями, как это происходит в собраниях протестантов.
Помню, я тогда подумал, что именно так и должно быть: в церкви каждый имеет право на личное пространство, границы которого нарушать никто не имеет права. Но когда во время литургии ты открываешь сердце для Бога, оно становится открытым и для всех, кто в этот момент рядом с тобой и тогда вы становитесь одной духовной семьей. На литургии в Михайловском храме я буквально ощутил это родство, несмотря на то, что окружавшие меня люди были мне совершенно незнакомы и все они были намного старше меня.
Именно тогда я понял, что нашел ту самую Церковь, о которой читал в Евангелии и которую так долго искал, посещая разные протестантские собрания. Школа бабы Акулины дала мне понять, что Православие есть единая истинная Вера, научила меня церковному языку и молитве, но не могла заменить саму Церковь, жизнь которой строится вокруг Божественной Литургии.
Хлеб насущный
Подойдя к кресту, я вышел из храма на залитый солнцем церковный двор. Литургия закончилась, и можно было ехать домой, но я все медлил, желая как можно дольше продлить знаменательный момент моей встречи с Церковью. Я стоял посреди двора щурясь на солнце, а в душе у меня звенели колокольчики радости, заставляя улыбаться каждому встречному. Думаю, в тот момент я был похож на идиота, но мне было совершенно все равно, что обо мне подумают окружающие. Тем более, что окружающим до меня, похоже, не было никакого дела: каждый шел по своим делам, не обращая внимания на молодого человека, с блаженным видом таращившегося по сторонам.
Из стен храма продолжали доноситься звуки молитвы: это начался молебен, к которому присоединилась большая часть прихожан. Они плотной стеной окружили священника, вышедшего к аналою на середину храма, и казалось ждали чего-то особенного. Уже потом я узнал, что этим особенным было возложение богослужебного Евангелия на головы молящихся. Этот обычай шел еще от Преподобного Севастиана, который советовал своим духовным чадам почаще прибегать к этому средству, чтобы получить благодатную помощь в скорбях и болезнях.
Оставаться на молебне было уже выше моих сил, и я, немного придя в себя, стал обдумывать, как буду возвращаться домой. Обратная дорога по моим подсчетам была намного длиннее: сначала нужно было проехать через весь город, в район железнодорожного вокзала, затем купить билет на автобус, отстоять в очереди на посадку (народу из Караганды в Темиртау ехало намного больше), и уже после этого ехать домой, снова проезжая через весь город, а потом еще полчаса трястись в пропахшем бензином ЛАЗе по голой казахской степи.
На время мое внимание отвлек небольшой киоск, стоявший посреди двора и исполнявший роль иконной лавки. Внутри церкви ничего не продавали, и этим Михайловский храм отличался от большинства известных мне церквей. По форме и размерам киоск напоминал будку обувщика, с таким же маленьким оконцем посреди застекленного по верху фасада. Как раз в это время продавец отдернул занавески и моему взору предстало невиданное богатство.
Кроме свечей, крестиков и иконок на витрине были выставлены несколько книг (больше там бы и не поместилось): пять томов «Добротолюбия» в синем мягком переплете и «Древний патерик» в черной суперобложке. Была там и еще пара наименований, но я, полистав томик «Добротолюбия», понял, что именно этого мне не хватает для моего духовного самообразования. Я выскреб все свои деньги, оставив лишь на обратный билет домой, и, расплатившись с продавцом, положил в свою дорожную сумку заветные тома.
Нужно ли говорить, что в этот момент я был на вершине счастья! До сих пор я удовлетворял свою духовную жажду только чтением Евангелия: глубокие и таинственные места Писания я старался объяснить своим немощным разумом, которого хватало только на самое поверхностное, протестантское, понимание. О существовании святоотеческой литературы я узнал по разрозненным страницам и переписанным от руки текстам, которые я встречал в библиотеке бабы Акулины. Теперь же я стал обладателем такого духовного сокровища, о котором и не мечтал! Святоотеческие творения и жития древних святых стали для меня аквалангом, с помощью которого я погрузился в самую глубину Откровения, увидев и ощутив такие красоты и сокровища духа, какие недоступны самому ученейшему представителю протестантской науки.
Потратив все свои дорожные сбережения, я понял, что перекусить мне удастся только по приезду домой. Между тем давало себя знать чувство голода, которое нельзя было утолить небольшим кусочком просфоры и глоточком запивки, которые раздавали в церкви по окончании литургии.
Выход из ситуации нашелся как бы сам собой: на другой стороне церковного двора, напротив храма, располагались несколько низких зданий, таких же старинных, как и сама церковь. Дверь одного из них была открыта и оттуда доносились характерные звуки и запахи, по которым я безошибочно угадал трапезную. Я набрался смелости и шагнул в открытые низкие двери. В полутемном помещении с низким потолком, подпираемым изогнутыми как ствол дерева белёнными столбами, было полно людей: одни их них сидели у Т-образного стола, занимавшего большую площадь комнаты, другие – женщины в белых фартуках — сновали между варочной плитой, на которой дымились большие кастрюли, и столом, разнося и раздавая трапезующим тарелки с нехитрой едой. В дальнем углу висели иконы, а перед ними теплилась небольшая лампадка. В комнате было душно, влажно и тесно.
Я уже собирался ретироваться, но одна из «распорядительниц пира» остановила меня вопросом: «Вы что-то хотели?» «Простите, я, наверное…» Я собирался сказать: «пойду», но женщина смотрела на меня так по-доброму, так участливо, что я растаял и спросил прямо: «А можно чаю у вас попить?» «Ну конечно!», – с улыбкой сказала она и предложила мне пройти в другую комнату, вход в которую находился на противоположном конце трапезной. Войдя в комнату, я понял, что она никак не вписывается в размеры домика, каким я его увидел снаружи. Здесь был еще один стол, поменьше, и две двери, которые были закрыты. Было ощущение, что если открыть эти двери, то за ними окажутся другие комнаты, а в них будут другие двери, и так – до бесконечности.
Впоследствии, приезжая в Михайловку, я не раз попадал в помещения, которые, как и эта трапезная, напоминали своеобразный лабиринт. Заходя в один из таких домиков, вы никогда не можете быть уверены, что выйдете из тех же дверей и даже из того же дома. То есть, вы можете зайти в дом с одной дверью и парой окошек, полагая, что найдете внутри лишь небольшую комнатушку в четыре стены, а в результате вы оказываетесь совсем в другом здании, где и комнат больше, и окна и двери другие, да и стоит он уже в другом переулке. И это не какая-то мистика в стиле Стругацких, а всего лишь наследие советского прошлого. Тогда новые здания на территории церкви строить было нельзя, и верующим приходилось скупать старые домики, стоящие по соседству, чтобы, объединив их системой дверей и переходов, устроить из них трапезную, гостиницу для паломников или кельи для священнослужителей и тайных монахинь.
В малой трапезной был свой иконостас с лампадой, а за столом сидело несколько человек. Я перекрестился и сел за стол на предложенное место. Скоро та же женщина в фартуке принесла мне чай, к которому прилагались: большая тарелка ароматных густых постных щей, такая же тарелка с толченой картошкой и тушеной капустой, и еще одна – с лоснящейся маслом распаренной молочной кашей. Своеобразным десертом, который подавался к завершению, была большущая кружка молока. Я совсем было опешил от такого гостеприимства. Но, глядя, как мои сотрапезники молча вкушают предложенные им блюда, я понял, что правила нарушать нельзя, и принялся за еду.
После «чая» я едва выбрался из-за стола и, следуя обычаю, прочитал благодарственную молитву и записки о поминовении живых и усопших, оставленные благотворителями перед иконами. Поблагодарив радушных хозяев за вкусный обед, я отправился на автостанцию в самом приподнятом настроении. И дело было даже не том, что я поел от души, а в самом факте трапезы с моими новыми братьями и сестрами по вере. И в храме, и за трапезой мне никому и ничего не нужно было объяснять, я был здесь СВОИМ просто потому, что мы стояли рядом в храме, вместе пели Символ Веры и Молитву Господню. И это не была какая-то особенная хитрость или тактичность со стороны моих старших товарищей, нет! Это и была та самая настоящая христианская любовь, которая ничего от тебя не ищет, и в то же время всегда готова протянуть тебе руку помощи, когда ты в чем-либо нуждаешься.
+++
Такой я увидел Михайловку в первый раз и такой она останется в моей памяти навсегда. Да, там уже нет тех людей, с которыми мы вместе молились и сидели за трапезой. Но там есть построенная их руками церковь, где по сей день совершается Божественная Литургия, на которой поминаются и их имена. И если верно предание, что Преподобный Севастиан Карагандинский мощами пребывает в Свято-Введенском соборе Караганды, а духом – в созданном им храме, то рядом с ним должны быть и его духовные чада. А значит переступив порог Михайловского храма, я всегда могу сказать им христианское приветствие: «Мир вам, братья!». И верю, что услышу то же, что услышал в первую нашу встречу: «С миром принимаем!»