В конце 90-х я познакомился с замечательным священником-фронтовиком — отцом Мисаилом Адеговым (29.12.1921. – 22.11.2003). Уже тогда он был весьма пожилым человеком, но все еще служил в старинном уральском селе Еленинка. Жил он в маленьком, но аккуратном домике, а помогала ему по дому и службе одна пожилая келейница. Служил о. Мисаил редко, в основном по воскресным и праздничным дням. Частички из просфор вынимал в течение всей недели, чтобы потом на Литургии помолиться за всех, кто подавал или присылал ему поминальные записки. А таких людей было очень много: отца Мисаила хорошо знали в Магнитогорске, где он в начале 90-х начинал свое служение священника. К нему даже организовывали целые паломнические поездки, так что временами небольшой сельский храмик наполнялся людьми до отказа.
Верующие любили его за необыкновенную доброту, которой светились его глаза и были наполнены его вдохновенные проповеди. В отличие от нас, молодых священников, к проповеди о. Мисаил относился очень серьезно: я сам был свидетелем, как батюшка накануне праздника, усевшись на ступеньках храма, писал проповедь — вернее, ее тезисы — на обрывке какого-то тетрадного листа. Иногда он даже публиковался в магнитогорских газетах, где высказывался по-поводу волновавших его событий церковной и общественной жизни. Замечательной по простоте и искренности является его книга «Разъяснение Святой Литургии», в которой он делится своим опытом переживания этого великого Таинства.
О. Мисаил рассказывал много разных поучительных историй, которыми была полна его долгая и насыщенная жизнь. Одну из этих историй, о побеге из немецкого плена, я даже записал, и во-время очередной нашей с ним встречи попросил благословение на ее публикацию. К моему удивлению, батюшка очень рассердился и строго запретил это делать. Но, чуть поостыв, добавил: «Вот когда умру, тогда и пишите». Благословение о. Мисаила я исполнил: его воспоминания о побеге из немецкого плена были опубликованы в самом первом номере газеты «Магнитогорские епархиальные ведомости», редактором которой мне довелось быть некоторое время. К сожалению, тогда рамки газетной статьи не позволили опубликовать все, что рассказал батюшка. Сегодня, наконец, когда о. Мисаил уже давно в мире ином, Небесном, я исполняю свой долг перед его памятью, и вместе с тем, перед памятью всех, кто воевал за нашу Родину в те далекие, но такие близкие нам, их потомкам, дни…
***
«Ничего в жизни случайного не бывает. Когда я учился в 7 классе, отец подарил мне карту Западной Европы. Эту карту я повесил у себя в комнате на стене и, пока учился, выучил ее практически наизусть. Думаю, что это было не случайно: впоследствии эти знания мне очень пригодились, когда я бежал из немецкого плена.
На войну я пошел в 1943 г., когда мне шел 22-й год. Воевали мы на Орловщине. Однажды в бою мы погнались за немцами и долго их преследовали. Потом ситуация изменилась в их пользу и уже они погнались за нами. Такое дело война: то мы их, то они нас. Отступая мы зашли в город под названием Севск, где стояли немцы. В ходе боя мы заняли одну улицу, а на другой улице заняли оборону фашисты. Ночью меня и еще несколько человек послали рыть окопы недалеко от линии огня. Окопы рыли прямо посреди улицы. Едва я успел углубиться на полметра в землю, как прямо на меня выехали две немецкие самоходки. Похожие на танки, они были защищены только спереди и с боков, а позади на них сидела вооруженная пехота. У меня же из оружии была только одна винтовка, так что сопротивляться было бесполезно. Так я попал в плен. Меня тут же увезли на территорию занятую немцами, и посадили в подвал, где уже находился один из наших солдат. Неподалёку от того места, где я попал в плен, рыл окоп один офицер. Когда появилась немецкая самоходка он уже успел основательно окопаться; не растерявшись, он дал целую очередь из автомата так, что многие из фрицев попадали замертво. Когда его все-таки схватили и привели в наш подвал, один из немецких офицеров уважительно сказал про него: «Русский герой!» В бою за этот городок немцы одержали победу. От одного из последних попавших в плен наших солдат я узнал, что нашего подразделения, состоявшего из тридцати человек, больше нет. В дом, где находились наши солдаты, попал вражеский снаряд, так что все, кроме этого бойца, погибли.
Сначала нас держали в лагере для военнопленных возле этого городка. Потом лагерь перевели в Белоруссию, оттуда в Польшу, и уже затем нас отправили в Германию в окрестности Данцига. В Польше мы работали на складах, где хранилось обмундирование для германской армии. Иногда нам удавалось тайком унести со склада какую-нибудь вещь и обменять ее на продукты у местного населения. Однажды за шинель мне удалось выменять у поляков порядочный кусок сала. Этот шмат сала я берег все полтора месяца своего плена, нося его повсюду с собой в кармане штанов.
Здесь, в Польше, в лагере было несколько человек, которые молились Богу. Сам я тогда еще молиться не умел, но в Бога верил. Встреча с этими людьми помогла мне разрешить важный вопрос: бежать или не бежать из плена? Сомнения относительно побега возникли у меня после того, как я услышал в среде военнопленных разговоры о разных злодеяниях советской власти. Так, я впервые узнал о десятках тысяч погибших и убиенных на строительстве железнодорожной ветки Карталы-Караганда-Акмола, когда людей, умиравших от непосильной работы, закапывали прямо в железнодорожную насыпь, чтобы не тратить время на нормальное захоронение. Тогда об этом никто не говорил, — боялись. Но здесь, в лагере, недовольство советской властью не скрывали, и даже говорили, что защищать эту власть не будут. Слыша такие разговоры, и я стал задумываться: стоит ли мне бежать из плена? Но Господь сам разрешил мои сомнения: однажды, кто-то дал мне почитать брошюрку с жизнеописанием святого равноапостольного Николая митрополита Японского. Читая ее, я обратил внимание на один интересный эпизод: когда началась русско-японская война, духовные чада Свт. Николая, православные японцы, спросили его, как им поступать, в случае призыва на военную службу? Ведь взяв в руки оружие они должны будут стрелять в своих русских единоверцев. Святитель был мудрым человеком, и ответил, что всякий человек должен защищать свою родину. Я принял эти слова как Божие вразумление, и с тех пор стал вынашивать план побега.
Скоро наш лагерь перевели на территорию Германии. Здесь мы работали на расстоянии 10-15 километров от места нашего содержания. Пищу нам привозили на машине из лагеря, где ее готовили один повар из немцев и один военнопленный. Это обстоятельство и помогло мне впоследствии совершить побег. Однажды меня сняли с работы и направили под конвоем в лагерь за провиантом. (Почему выбрали именно меня, я не знал, и только потом я увидел в этом особый Промысл Божий). На обратном пути, из лагеря к месту работ, меня посадили в кузов автомобиля, а в кабину с шофером сели конвоир и повар-немец. На мое счастье, заднее окошечко кабины было закрыто бачками с провизией, так что из-за них меня не было видно. Часть маршрута проходила через лес и более удобного времени для побега придумать было нельзя. Прихватив с собой буханку хлеба, я незаметно выпрыгнул из машины и побежал в чащу леса. Здесь-то и пригодилась мне карта Западной Европы, которую отец подарил мне в 7 классе!
Ориентируясь по названиям населенных пунктов, заученным мною с детства, и держа направление по солнцу и звездам, я стал пробираться на восток к линии фронта. Семь дней я шел по лесам, питаясь хлебом и салом, которое ко времени побега уменьшилось (высохло) почти наполовину. К седьмому дню, когда припасы закончились, я был уже на территории Польши. Во всех населенных пунктах стояли немецкие войска, так что появляться там было опасно. Но голод давал себя знать, и я вынужден был зайти на один хутор, одиноко стоявший в лесу. Осторожно пробравшись к дому, я встал под окном и стал прислушиваться, нет ли в нем немцев. На мне была лагерная роба с номером, и, попадись я им на глаза, меня бы сразу схватили. Не обнаружив ничего подозрительного, я тихонько постучался в окно. На стук выглянула женщина, по-видимому, хозяйка хутора. Я, как мог, объяснил ей свое положение: «Пани, я русским невольник, бежал из плена, помогите». Полька испуганно зашептала, объясняя мне, что в доме находятся немцы, и показала мне рукою, чтобы я встал возле дверей. Надо сказать, она сильно рисковала: если бы немцы схватили нас, меня бы отправили обратно в лагерь, а ее ждал расстрел. Несмотря на это, она пожалела меня, и вынесла большой каравай хлеба. Спаси Господи эту добрую женщину! — ее хлеб помог мне дойти почти до самой линии фронта.
Много опасностей было на моем пути, но повсюду Господь хранил меня. Один раз в лесу, средь бела дня, я встретил вооруженного человека. Он приблизился ко мне на расстояние двух шагов , но не заметил меня. В другой раз я целый день просидел в придорожных кустах, поджидая случайного прохожего, чтобы узнать безопасный путь к линии фронта. И мои надежды оправдались: на дороге появились двое мужчин: судя по виду — местные жители. Я вышел им навстречу из своего укрытия и объяснил по-польски, как умел, что я русский военнопленный, спросив их, в какую сторону мне идти, чтобы не напороться на немцев. Они показали мне, куда идти, чтобы избежать опасности. Впоследствие, правда, оказалось, что нужно было идти другой дорогой.
Когда я добрался до ближайшего к линии фронта населенного пункта, была уже поздняя осень. Стало холодно, временами шел снег. В деревне, оказавшейся на моем пути, немцев я не заметил. Выбрав один из домов, я постучался в двери. Хозяева-поляки встретили меня довольно тепло: в тот момент в доме уже находились человек тридцать поляков-беженцев, чьи селения в ходе военных действий оказались на линии фронта. Добрые хозяева накормили меня, переодели в гражданскую одежду и спрятали меня в погреб, где я провел последние 20 дней моего побега. Поляки особенно расположились ко мне, когда я заметил в разговоре, что хозяйка носит имя одной известной польской княжны Ядвиги, бывшей замужем за не менее известным литовским королем Ягайло. «0, пан знает историю польску!», — радостно восклицали они. Узнав, что я умею рисовать, хозяева и их постояльцы стали приносить мне в погреб свои фотокарточки, где, при тусклом свете горелки, я перерисовывал их на бумагу.
Наступала зима, и продолжать отсиживаться в тылу у немцев было нельзя. Активные военные действия могли перейти в позиционные бои, и тогда бы пришлось ждать до весны, когда наша армия в ходе наступления освободит село, в котором я нахожусь. Да и мое длительное присутствие в доме моих гостеприимных хозяев было небезопасным для них. Настал день, когда несколько женщин из нашего села собрались в город, находившийся неподалеку от зоны боевых действий. Город этот, кажется, назывался Пултуйск. Я решил пойти с ними, чтобы, пройдя немецкий пост, добраться до линии фронта и попытаться ее перейти. Мне достали поддельный документ на имя Тодеуша Витковского и сказали, чтобы в случае проверки документов я притворился немым. И вот, набрав побольше продуктов, мы отправились в путь.
Когда мы подошли к посту, нас остановили для проверки документов. Каково же было мое удивление, когда никого из шедших со мной немцы не пропустили, и только мне одному позволили идти дальше. Мои спутницы расплакались, но не потому, что их не пропустили, а потому что думали, что без их помощи я точно погибну. Я же, взяв у них как можно больше продуктов и попрощавшись с ними, пошел дальше.
В сторону фронта, напоминавшего о себе грохотом взрывов и залпами орудий, шел только я один. В то время как мне навстречу шло множество людей, в основном гражданских, бежавших подальше от места военных действий. Выбрав одну «безопасную» семью, состоявшую из пожилых супругов и женщины с грудным ребенком и ехавших на повозке запряженной коровой, я подошел к ним и спросил: далеко ли до линии фронта, и можно ли через нее перейти? Они ответили, что фронт близко, но перейти через расположение немецких частей будет невозможно: впереди была река, а на мостах стояли усиленные немецкие посты. Сами они шли из деревни Швелица, где уже находились советские войска. Пути назад мне уже не было и я пошел туда, где грохотали раскаты взрывов.
Приблизившись к линии фронта, я вошел в лес, в надежде как-нибудь миновать немецкие посты, но это оказалось невозможно: в лесу повсюду стояли немецкие части, занимавшиеся обустройством оборонительных позиций. И тогда я решил идти прямо через пост, в надежде, что, приняв меня за местного жителя, немцы пропустят меня в село, название которого я узнал от повстречавшихся мне беженцев. Я вышел на пост и часовые, проверив мои документы, повели меня к командиру. Офицер спросил меня, с какой целью я иду в то село. «Майн мутер кранк (моя мать больна)», — ответил я по-немецки. Он посмотрел на мои торбы и спросил, что в них. «Продукт! Битте, пробирен!», — ответил я, и, чтобы задобрить фрица, подал ему порядочный круг колбасы (тут уж я не пожалел, так сказать, от всей души!). Это подействовало и офицер велел пропустить меня, с условием, что он меня не видел.
Итак, я был у цели — линия фронта была передо мною. Но как перейти ее, и при этом остаться в живых? Трудность заключалась в том, что с обеих сторон велась постоянная беспокоящая стрельба, с целью предупредить неожиданные вылазки противника. Кроме того, с обеих сторон были выставлены минные заграждения, так что даже через свои минные поля солдаты, в случае наступления, могли пройти только с помощью специальных знаков, которые оставляли минеры, занося план минирования в особые секретные карты. Шансов остаться в живых у меня практически не было: или меня сразит случайная пуля, или я подорвусь на мине. Но и здесь Господь уберег меня!
Подобравшись с тыла вплотную к немецким позициям, я целый день просидел кустах, ожидая наступления темноты. Наконец наступила ночь, темнота которой усугублялась холодным осенним туманом. Как можно осторожнее, я миновал немецкие позиции и по холодной липкой грязи пополз в сторону немецких войск. Я попытался было встать, чтобы ускорить передвижение, но, услыхав свист пролетавших рядом со мною пуль, снова лег на землю и пополз. Хотя так передвигаться было намного медленнее, но зато здесь не свистели пули, и было не так страшно. Вокруг было очень темно и тихо: за все время моего пластунского перехода через линию фронта, я слышал только резкий стук по какой-то жестянке и, совсем рядом, чей-то простуженный кашель.
Часа через трим я добрался до какого-то поста. На расстояние нескольких метров от моего укрытия ходили часовые. Скоро я услышал русскую речь, но обнаруживать себя я не торопился. Ведь на стороне немцев воевали и русские власовцы, и болгары, и украинцы. Скоро я услышал, как кто-то подошел к часовому и, обращаясь к нему, произнес слово «товарищ». Тогда только я понял что это наши, и тут же встал и подошел к постовым. Они, конечно, сильно удивились, увидев меня, вынырнувшего как из-под земли прямо у них под носом. В двух словах я объяснил им кто я и как здесь оказался. Меня сразу же отвели землянку, где располагался штаб батальона. В ней находилось двое офицеров, капитаны по званию, которые устроили мне допрос. В-первую очередь меня спросили, где я служил, и где мое оружие. Я сказал, что служил в лыжной бригаде, и что винтовку у меня забрали немцы в момент пленения. Надо сказать, что за потерю оружия предполагалось очень строгое наказание, вплоть до расстрела. После этого я подробно рассказал им историю своего плена и как мне удалось бежать. Солдат, который привел меня в землянку и находившийся здесь при моем допросе, зло смотрел на меня и даже предложил расстрелять. Но офицеры решили отвести меня к командиру полка.
Командир встретил меня очень тепло: несмотря на мой отказ сесть, так как я с ног до головы был покрыт грязью, полковник усадил меня и попросил ему еще раз рассказать все, что я говорил на первом допросе. После этого меня отвели уже к генералу, которому я повторил весь свой рассказ заново. Все, кто меня допрашивал, удивлялись, каким это образом я смог пройти четыре линии немецкой обороны и остаться в живых. После всех допросов меня посадили под охрану в землянку при штабе корпуса. Позднее меня отправили в специальный лагерь, где находились такие же, как я, требовавшие установления личности и проверки тех сведений, которые мы сами о себе сообщали. И тут ничего удивительного нет: время было такое, что доверять словам было опасно. Нас вызывали на допросы, где мы подробно рассказывали о себе: кто мы, где жили, служили, как попали в плен, где наши родные, которые могут подтвердить нашу личность. Все это заносилось в протокол. Лично со мною следователь обходился очень хорошо, я на него жалоб не имею. Он даже говорил мне, чтобы я был особенно внимательным, когда указываю имена и фамилии моих родных и близких, потому что это имеет особо важное значение для решения моей участи. Перед тем как подписать свои показания, я сам должен был их прочесть, для того, чтобы убедиться, что все записанное с моих слов верно. По моим словам было написано целых восемь листов, так что я читать их особенно не стал. Не будет же, думал я, человек, записывавший мои показания, выдумывать их из головы, да еще и в таком количестве. Конечно, много было тех, кто после фашистских лагерей угодил в лагеря советские, но я — Бог миловал! — был оправдан и меня отпустили».