Явления нечистой силы на примере бесноватых, порченых и мысленной брани стали для меня настоящим откровением. Духовная жизнь оказалась сложной субстанцией, исполненной всевозможных хитросплетений и великих контрастов. В этом загадочном мире очень просто было заблудиться и чтобы этого не произошло нужно было учиться быть «на светлой стороне». Благо, живых примеров, на которые я мог бы равняться, вокруг меня было немало. Это были прихожане Михайловской церкви Караганды и её духовного «филиала» – Покровского храма моего родного города – Темиртау, куда зимой 1994 года я поступил на должность псаломщика. Здесь я познакомился со многими замечательными людьми, имевшими богатый опыт церковной жизни.
Почти все они были преклонного возраста, а некоторые лично знали преподобного Севастиана, являясь его духовными чадами. От них я и услышал первые истории о Преподобном, его жизни и наставлениях, задолго до того, как Старец был прославлен, а его биография стала материалом для написания его жития. Хотя и в истории жизни этих людей, и в самом их духовном облике, было много того, что стало для меня настоящей книгой, по которой я изучал жизнь Церкви, какой она была в эпоху советских гонений.
Святое семейство
Так, настоятель, к которому я приходил с вопросами в пору моих духовных исканий, принадлежал к известной в церковном сообществе Караганды семье, которую все называли не иначе, как «святое семейство». Глава семейства, монах Севастиан, был ветераном войны, и в пору моего воцерковления был уже в преклонных годах. Как и его супруга, монахиня Евникия, с которой они несмотря на принятые ими монашеские обеты, продолжали жить в одном доме. Были они уже настолько старыми и немощными, что никаких подозрений относительно хранения ими чистоты своих обетов быть просто не могло. Сама внешность супругов служила подтверждением сугубо духовного характера их союза: отец Севастиан был худым, высоким и совершенно слепым, а матушка Евникия низенькой, полной, всегда с тросточкой и, по причине плохого зрения, в очках с огромными линзами.
Супруги были духовными чадами Преподобного Севастиана, который покровительствовал их семье и при жизни, и после своей праведной кончины. Все их чада (а было у них около десяти детей) выросли не только верующими людьми, но и избрали стезю церковного служения: сыновья стали священниками, дочери – псаломщицами.
Родители часто посещали церкви, где служили их дети, и даже принимали посильное участие в богослужениях. Однажды на вечернем богослужении, совершавшемся в темиртаусском храме, о. Севастиан, уже давно незрячий, изъявил желание прочесть шестопсалмие. Читал он его наизусть, громко, отчетливо, распевая стихи святых псалмов не монотонно, как заведено у церковных чтецов, а на какой-то особый мотив. Но что меня особенно поразило, это то, с каким чувством он это делал. В самом голосе старца слышалась такая сила ВЕРЫ, такое искреннее обращение к Богу, что ты понимал – так молиться может только тот, кто знает Бога, кто видит Его очами своего сердца.
В отличие от многих Михайловских монахинь, скрывавших в советское время свою принадлежность к монашескому званию и носивших мирскую одежду, отец Севастиан и матушка Евникия всегда ходили в подрясниках. Будучи ветераном войны, отец Севастиан часто посещал разные советские органы, ходатайствуя по церковным делам. При этом он одевал свои ордена прямо на подрясник и накидывал сверху плащ. Начиная со смиренным видом излагать свою просьбу и встречая грубость и презрительное отношение к «мракобесу в рясе», отец Севастиан вставал во весь фронт, распахивал плащ и, сверкая боевыми наградами, обрушивал на головы оторопевших чиновников громы и молнии праведного гнева. Обычно после такого демарша воинственного монаха церковные дела улаживались без особых проблем.
О том, насколько совершенны в духовной жизни были супруги, я имел возможность убедиться уже став священником. Однажды Великим постом матушка Евникия вновь посетила наш храм. Желая причаститься на Литургии Преждеосвященных даров, она, несмотря на довольно тучную комплекцию, строго постилась несколько дней, вкушая одни только просфоры. Каково же было моё удивление, когда во время исповеди я услышал, как этот старый и больной человек, которому по сути уже никакой устав не писан, со слезами на глазах кается в чревоугодии, и всё потому что вчера «на обед» позволил себе съесть лишнюю просфорочку. Случись мне провести на хлебе и воде хотя бы один день, я уже чувствовал себя если не Антонием Великим, то на худой конец Серафимом Саровским. А здесь – просфорочка, святой хлеб, и – чревоугодие! Если бы я не видел перед собой человека из плоти и крови, то подумал бы, что передо мной –ангел. И этому ангелу я, молодой священник, должен был отпустить этот «страшный» грех.
Именно тогда я впервые осознал то, с чем живу уже почти 30 лет: без личного духовного опыта, без аскезы и борьбы со страстями священник всего лишь функция, великая и священная, но не ему принадлежащая, а Тому, Кто дал ему власть – вязать и решить.
И ещё: тот, кому ты отпускаешь грехи может быть намного выше тебя на лестнице добродетелей, но всегда ниже Христа, Который и установил в Церкви Таинство Покаяния. Поэтому священник и дерзает произнести эти страшные слова: «Прощаются и отпускаются тебе грехи твои…», не опасаясь быть обвинённым в богохульстве. Но всё равно, это противоречие святости таинства и твоей собственной греховности порой становится невыносимым грузом, о тяжести которого знают только те, кого Господь призвал быть служителем… таин Божиих. (1 Кор. 4:1)
Белые платочки
Один церковный иерарх, несший свое служение в годы советской власти, вспоминая времена гонений, сказал: «Церковь спасли белые платочки». Действительно, среди прихожан советского и раннего постсоветского периода большинство составляли женщины пожилого возраста. Это они вынесли на своих немощных плечах груз борьбы с идеологической и репрессивной машиной безбожного государства, не раз пытавшейся закатать в асфальт материализма последние ростки веры. Но всякий раз, когда этот страшный каток сдавал назад, они, как подмятая трава, вновь восклонялись, и, обогретые Солнцем Правды, устремляли свои взоры к Небу, откуда должно было прийти избавление. И Бог услышал их молитвы: безбожный «вавилон» пал, похоронив под своими обломками кумиров коммунистической системы, а правда Божия воссияла еще ярче над исстрадавшейся страной.
Много белых платочков встретил я и в Покровской церкви г. Темиртау, когда только переступил ее порог. Это были пожилые, в основном, женщины, которые по субботам и воскресеньям не лясы точили, сидя на лавочках у подъездов, как многие из советских старушек, а приходили в церковь помолиться за своих непутевых детей и внуков, а заодно и за «богохранимую страну нашу, власти и воинство ея». Также, как и город, церковь наша была интернациональной по своему составу: русские, украинцы, мордва, греки, – кого только не собрала сюда со всех уголков земли Русской злая судьба. Но все они были одной дружной церковной семьёй, хотя и довольно почтенного возраста. Позже, когда я стал чтецом, а затем и третьим священником храма, эти белые платочки ещё долго составляли большинство прихожан, так что многие из них стали мне как родные.
Принимая у них исповедь, и в частных беседах я знакомился с историями их судеб, которые, как и у всех людей, были разными. Но при этом почти все сюжетные линии этих историй имели одну отправную точку. Этой точкой была трагедия, которую они пережили в детстве: высылка семьи в Казахстан, смерть родных и близких в нечеловеческих условиях жизни в спецпоселении. То, что сами они остались в живых, воспринималось ими как чудо, за которое они непрестанно благодарили Бога. Кого-то из них, как бабу Акулину, разлучили с родителями, и они ничего не знали об их судьбе. Кому-то повезло: отправляясь в ссылку в казахские степи, родители догадались зашить ребенка в вещмешок и всю дорогу прятали его среди скудных пожитков от вездесущих взоров сотрудников НКВД. Но оказавшись в лютый мороз посреди голой степи люди гибли: дети теряли родителей, родители – детей.
Но, несмотря на все перенесенные страдания, они находили в себе силы жить: учиться, работать, воспитывать детей и при этом не роптать на обидевшую их власть и не жаждать мщения. Эту силу им давала вера во Христа и Его Церковь, которую они любили всем сердцем и которой служили, как и сколько могли. Когда приходу отдали здание садика и его стали переоборудовать под храм, они трудились вместе со строителями не покладая рук: кто кирпичик принесет, кто палочку, кто порядок наведет, – знали, что ТАМ им этот труд непременно зачтётся!
Да и не только ради небесного барыша, а и на пользу души и телу несли они каждый своё церковное послушание. Бывало разболеется христолюбица дома сидючи, так, что кажется и встать невмочь. Тогда соберётся с силами и потихоньку-помаленьку в храм, да и дошаркает. А тут работы невпроворот: и подсвечник почистить надо, и полы помыть, и святые образа от помады оттереть («накрасятся что куклы, охальницы!»). Глядишь, откуда-то уже и силы берутся, и радость на душе звенит колокольчиком, и телу крепость прибавляется. «Нет жизни без Церквы-Матушки», – говаривали мои старицы. Знали по опыту силу ее благодатную, исцеляющую всякого, кто с верой к ней прибегает.
Сегодня я жалею, что не записал их воспоминаний, – так всегда бывает, когда ты молод, и тебе кажется, что времени у тебя – вагон. Но оглянувшись однажды вокруг, ты вдруг обнаруживаешь, что те, с кем ты был знаком не так давно, уже покинули этот мир, и тебе ничего не остается, как только сшивать из разрозненных лоскутков собственных воспоминаний более-менее связную картину. Да только картина не выходит, так, скудные наброски. Пусть хоть они останутся, сберегут память о милых сердцу белых платочках…
Самой почётной и почтенной старицей нашей церкви была конечно Мария Никаноровна. А всё потому, что свой многокомнатный дом, стоявший в районе соцгорода, в конце 80-х отдала она под Дом молитвенный. Впервые в Темиртау появился приход с собственным священником, где стали совершаться православные службы, здесь и я получил свои первые впечатления от встречи с православием.
В Молитвенный дом вход был через глухие – без окон – сени, выполнявшие функцию церковной лавки. Прямо из сеней ты попадал в главный зал, где стояли молящиеся и клирос во время богослужения. Из зала в алтарь – небольшую комнатку с окном, смотрящим на трамвайную линию – вела одна дверь, а вернее – дверной проём, служивший и царскими и дьяконскими вратами одновременно. Вместо дверей его закрывала расшитая растительным орнаментом бордовая завеса. Когда начиналась служба и завеса отдёргивалась, то через проем выходили на середину церкви и священник, и его помощники – пономари. Они настолько привыкли к такому порядку, что в новом храме, где иконостас был сделан по всем правилам, они то и дело норовили прошмыгнуть через царские врата.
Слева от зала в небольшой комнатушке была устроена исповедальня, куда помещалось от силы человек пять-семь. Всем остальным молитвы перед исповедью приходилось слушать стоя в главном зале. На стороне противоположной алтарю располагалась комната побольше: здесь совершались панихида и Таинство Крещения. Здесь в 1993 году, в невероятной давке и тесноте, мы крестили нашего первенца. Тогда в комнате с низким потолком размером 3х4 м. умудрились поместиться до 50 человек! Вообще в этот период, который ещё называют Вторым Крещением Руси, крещающихся было так много, что молитвенный дом просто не вмещал всех желающих. Поэтому священник – о. Николай – совершал по три-четыре крещения в день, после каждого из которых он должен был менять насквозь промокший от пота подрясник.
Несмотря на довольно невзрачную обстановку, дом Марии Никаноровны был и местом совершения первых архиерейских богослужений, которые совершал здесь архиепископ Алма-Атинский Алексий (Кутепов). Сама хозяйка дома никуда не переезжала, и жила в нём на правах сторожа, исполняя одновременно послушание продавщицы в церковной лавке. При таком положении она пользовалась всеобщим уважением и любовью, которые продолжали воздавать ей и после того, как церковь перешла в новый большой храм. Посещая богослужения в новом храме, она всегда оказывалась в центре внимания: вокруг нее тут же собирались белые платочки, которым она с важностью рассказывала разные поучительные истории из области церковного фольклора.
Помню, как за столом в трапезной она задала присутствующим загадку: «Когда Господь ходил по земле-матушке, то всякой травке кланялся, а одной – не поклонился. Знаете, какой?» Мои платочки начали переглядываться и недоумевать, не зная ответа. «Табаку!» – подняв утверждающе перст, изрекла Мария Никоноровна. Почитательницы при этом зело дивились мудрости своей наставницы, вздыхая и покачивая головами, вот, мол, какие мы глупые.
Меня тогда эта картина изрядно повеселила, а теперь я бы кажется сидел бы и сидел в их обществе, так мне было с ними хорошо и уютно. Но нет уже ни Марии Никаноровны, ни ее духовных сестёр, и только воспоминания о них греют мою озябшую душу.
Как нет и Молитвенного дома: после переноса богослужения в новый храм здание было возвращено хозяйке. Умирая, Мария Никаноровна заповедала племяннику, своему единственному наследнику, делать с домом все, что захочет, но только в комнате, где был алтарь не устраивать спальню. Но тот не послушался, и сделал по-своему – поставил в бывшем алтаре супружеское ложе. За что вскоре и поплатился: бедняга попал в аварию и переломал себе руки и ноги. Лёжа в той же комнате в бинтах и гипсе, он, конечно, десять раз пожалел, что не исполнил заповедь своей тётки. Понял ли он, что место, где он живет, навсегда стало святым не только для белых платочков, но и для тысяч родившихся здесь для Вечности человеческих душ, история умалчивает.
Нить Ариадны
Для человека, родившегося и выросшего в брежневскую эпоху «застоя», удивительно было слышать и знать, что в стране «развитого социализма», в обществе, построенном на идеях технического и социального прогресса может существовать какая-то там церковь и верующие. Да и откуда, казалось бы, им взяться, когда со времени свержения царского режима и всего, что было с ним связано, прошло так много лет.
Сами события Великой Октябрьской революции, ознаменовавшие приход новой эпохи, для нас, детей 70-х, уже стали почти что легендой. Но интерес к этим легендам умело поддерживался советской идеологической машиной. В мультфильмах, в кино, в песнях продолжали жить настоящие и вымышленные персонажи того времени: Мальчиш-Кибальчиш, неуловимые мстители, крейсер «Аврора» и проч. Все они были борцами за новую счастливую жизнь, сокрушившими ненавистную власть царей, помещиков и капиталистов.
Немыми приметами той прежней жизни были древние православные храмы, которые можно было увидеть на страницах школьных учебников или в исторических фильмах. Большинство из них уже давно были превращены в музеи, поэтому так странно было встречать в реальной жизни людей, веривших в Бога. Казалось, что Церковь уже умерла, но этим бабушкам в белых платочках сообщить об этом почему-то забыли.
Безмолвные и безропотные, они были похожи на тени той, давно ушедшей, проклятой с высот советской историографии, эпохи, которые вот-вот растают в лучах наступающей эры коммунизма. Но время шло, мы взрослели, коммунизм всё не наступал, а белые платочки по-прежнему продолжали вздыхать и креститься по углам в своих покосившихся избушках, «хрущевках» и «брежневках» перед потемневшими от времени образочками.
И часто эти образочки были единственной нитью, связывавшей их с тем миром, где по градам и весям стояли храмы и монастыри, полные молящегося люда, где на церковные праздники весело перекликались колокола, и никто не прятал от постороннего взора роскошных куличей и разноцветных крашенок, потому что радость о Христе Воскресшем была всеобщей. И когда устал народ русский бродить по мрачным лабиринтам безбожного царства, ниточка эта стала нитью Ариадны, указующей путь к Солнцу Правды всякому человеку.
Одной из хранительниц этой священной нити была прихожанка Покровской церкви г. Темиртау Анна Васильевна. Первый раз я ее увидел – и услышал! – ещё в Молитвенном доме, где она пела на клиросе, стоя в группе певчих и опираясь на инвалидную трость. Ну как, пела, – скорее подвывала старческим хриплым тенорком: пропев только первые, знакомые ей слова, она переходила на протяжное гудение, которое, впрочем, довольно точно укладывалось в исполняемую мелодическую конструкцию. Получался эдакий исон, который, как я узнал впоследствии, является одним из приемов церковного пения на востоке.
Но Анна Васильевна, разумеется, ни о каких исонах слыхом не слыхивала. Тем более об этом певческом приеме не знал я. Почему и подумал сначала, что причиной этой «халтуры» был её невысокий рост, из-за которого она, стоя позади других певчих, не могла видеть текст. Но всё оказалось намного проще: у бабушки уже давно были проблемы со зрением и самое обычное чтение давалось ей с большим трудом.
О том, чтобы петь на клиросе, она мечтала с молодости. Не имея возможности осуществить свою мечту, она разучивала и исполняла церковные песнопения тайком от всех. Однажды в школе, где она работала уборщицей, в актовом зале она увидела пианино. Так как уроки уже закончились и можно было не бояться посторонних ушей, Анна Васильевна села за инструмент и стала наигрывать «Херувимскую». При этом она напевала слова священного гимна, мысленно переносясь в самое сердце церковной жизни – на Божественную Литургию. Неожиданно дверь в актовый зал распахнулась и на пороге появилась директор школы.
– Васильевна, ты это чего тут…? – спросил он с нескрываемым удивлением.
– Я… я… песенку знакомую играю, – смущённо пролепетала «певица», захлопнув крышку пианино и хватаясь за ведро и швабру.
– Песенку? Хм. Ну, ну! – ухмыльнулся директор и вышел из зала.
Рассказывая об этом случае, Анна Васильевна пускала слезу. Так ей было стыдно за то, что священный литургический гимн она посмела исполнить в столь неподходящем месте, да еще и назвала его – «песенкой».
Анна Васильевна, несмотря на возраст и старческие немощи, старалась не пропускать ни одной службы. О том, что бабушка приболела можно было понять, когда в хоре не звучал ее «исон». Но и в своей домашней жизни – а жила она уединенно, без семьи – она старалась приносить пользу Церкви. Дело в том, что она была искусной мастерицей по украшению самодельных икон, так называемых бриколажей (в современном искусствоведении известны как иконы советского стиля).
В советское время, когда продажа и изготовление икон были под запретом, иконы – а вернее фотокарточки с их изображением – можно было приобрести разве что в поезде у немых торговцев или у цыган на базаре. Эти фотографии, часто разукрашенные от руки фломастером, помещались в простую деревянную раму, а пространство между иконой и стеклом заполнялось объемными и плоскостными узорами, сделанными из цветной фольги. В этом ярком, похожем на ёлочные украшения, окладе, самая простая бумажная икона приобретала ореол таинственности и глубину, которые помогали обрести самое главное чувство в молитве – благоговение. Ну а когда перед иконой зажигали свечу, оклад из фольги буквально оживал, переливаясь в лучах света всеми цветами радуги, веселя и радуя сердце.
Дар украшения икон Анна Васильевна получила необычным, я бы даже сказал, – мистическим образом. Зная по собственному опыту, как трудно православному человеку настроиться на молитву без святых образов, она попробовала сама заняться изготовлением икон. Но как ни старалась, самое главное – фигурные украшения из фольги, у нее не выходили.
Однажды она посетила некого старца, который, кроме подвига юродства, был известен тем, что изготавливал великолепные украшения для икон. В беседе с ним, Анна поделилась своим заветным желанием. Старец взял кусочек белого хлеба, разжевал его и протянул ей образовавшийся хлебный комок.
«Ешь!», – приказал он. Анна не посмела ослушаться и съела разжёванный хлеб. После этого странного случая украшения для икон стали получаться у неё как бы сами собой.
Знакомый плотник делал ей деревянный оклады, а она помещала в них иконы и украшала их узорами из фольги. Скоро талант Анны стал известен верующим и на нее буквально посыпались заказы. Денег за свою работу она не брала, но каждый старался отблагодарить мастерицу чем мог.
Сколько за свою долгую жизнь украсила икон Анна Васильевна – Бог весть. Но каждая из этих икон обязательно несла в себе частичку ее веры, ее любви к Господу, Пресвятой Богородице и православным святым.
Познакомившись с Анной Васильевной, я тоже поспешил обратиться к ней с просьбой сделать оклады для дорогих мне икон. Она, несмотря на немощи, с готовностью откликнулась. Впоследствии одна из этих икон спасла мне жизнь в буквально смысле слова, но об этом я расскажу в последней главе моего повествования.
Уже будучи священником, я приходил к ней на квартиру, чтобы причастить ее во время болезни. Здесь, в дружеском разговоре, я и узнал эти краткие, но такие емкие по смыслу, подробности ее жизни. В них я вижу портрет души человека, посвятившего всю свою жизнь служению Богу и Его Церкви.
Кто-нибудь скажет: ну что тут особенного? Пела себе старушка на клиросе да иконы украшала, а ты ее уже во святые записываешь. Нет, не записываю. Я просто сравниваю себя с ней и вижу, что и сотой доли того, что она понесла для сохранения православной веры и спасения души, не сделал.
И пусть мне указывают на лик Преподобных отцов и прочих святых, я скажу: не дерзаю и взирать на такую высоту. Мне бы оказаться рядом с Анной Васильевной, Господи, егда приидеши во Царствии Твоем.
Молитва Анны
Те, кто пришли в Церковь в 90-е годы, застали церковную жизнь в том виде, в каком ее сохранили для них белые платочки. Их судьбы сами по себе несли в себе много поучительного для того, кто хотел приобщиться к живому Преданию Церкви. По объективным причинам, большая часть этого опыта жизни белых платочков уже относилась к истории. Но порой и последний этап их жизненного пути, проходивший на глазах нового церковного поколения, представлял собой удивительные примеры Промысла Божия в судьбах православных христиан.
Одним из таких удивительных примеров была жизнь Анны Николаевны Н., послушницы Покровского храма г. Темиртау. В новом храме практически на всех послушаниях трудились те самые бабушки, которые были прихожанками Молитвенного дома. Свечницы, просфорницы, уборщицы, продавщицы, повара – всё это были белые платочки, не представлявшие себе жизни без церкви и богослужения. Одной из таких послушниц и была Анна Николаевна: в её обязанности входило следить за приношениями на церковный канон. Как и любом храме, большая часть этих приношений отправлялась на общую трапезу, а другая разделялась между священнослужителями.
Если вам кажется, что в этом послушании нет ничего особенного, то вы ошибаетесь. Чтобы понять его значимость, достаточно было посмотреть на то, КАК исполняла это послушание Анна Николаевна. Небольшого росточка, худенькая, с серьезным выражением лица и острым взглядом, стоя возле церковного канона, она напоминала орла, зорко выслеживавшего добычу. Вдоль длинного стола, заставленного продуктами, принесенными на панихиду, она передвигалась медленно, почти бесшумно, изредка останавливаясь, чтобы поправить или переложить норовившую свалиться со стола булку хлеба или коробку конфет. Если к столу кто-либо приближался, то блюстительница канона бросала на него быстрый оценивающий взгляд, чтобы определить: наш ли ты, или из неприятелей наших? Такая предосторожность была продиктована тем, что иногда на панихиду заглядывали любители поживиться, никакого отношения к церкви не имеющие.
Анна Николаевна исполняла свое послушание так ревностно, что иногда это даже приводило к конфликту с другими сотрудниками храма. Нет, никто из них, конечно, не посмел бы и прикоснуться к канону в своекорыстных целях. Этому научил их еще Преподобный Севастиан Карагандинский. Однажды, он узнал о том, что некоторые прихожане без спроса берут продукты с канона. Старец не стал доискиваться, кто это делает – времена были трудные, голодные, так что «воришек» можно было понять и простить. Но оставить все, как есть тоже было нельзя, иначе порядка вообще не будет. А тогда, как кормить и своих, церковных, и прихожан, и нищих?
Старец не стал говорить длинных проповедей на тему 8-й заповеди, но дождавшись времени, когда в церкви будет побольше народа, послал одну из своих послушниц принести с канона булку хлеба. Та, ничего не подозревая, пошла исполнять послушание: подойдя к столу с продуктами она взяла хлебный батон. Тут же на ее спину и плечи обрушился град ударов – это Старец с гневным видом охаживал ее своим посохом, приговаривая: «Воровать с канона вздумала, безбожница?! Разве не знаешь, что панихида – огонь, и гореть тебе в нем, если не покаешься!» Испуганная послушница, нет, чтобы оправдываться, только и кричала: «Ой, ой, простите, батюшка, больше не буду, никогда в жизни, простите!»
Народ, глядя на эту картину, пришел в священный ужас. Только немногие знавшие отца Севастиана люди догадывались, что произошло: этим наглядным уроком Старец хотел напомнить всем, что приношения на канон, это не просто продукты из магазина и огорода, а слезы вдов и сирот, молиться за которые – большой труд. После этого случая продукты с панихиды пропадать перестали.
Эту историю знали все послушницы нашего храма, а потому заподозрить их в чем-либо таком было нельзя. Но бывало, что Анна Николаевна отлучалась на пару минут от своего сторожевого поста, а в это время приходил кто-нибудь с трапезной за продуктами. Не застав хозяйку на месте, посланцы сами брали все необходимое для приготовления обеда. Вернувшись на место и обнаружив пропажу, Анна Николаевна тут же поднимала шум. Когда «расхитителей церковной собственности» ловили с поличным – то бишь прямо у варочной плиты – , она устраивала такой скандал, что приходилось прибегать к помощи начальства. И тут перед настоятелем вставала серьезная дилемма: похвалить Анну Николаевну за бдительность и наказать поварят за самовольство, или же назвать первую скандалисткой, а поварам объявить благодарность за приготовленный вовремя обед. Так или иначе, конфликт разрешался мирным путем, но Анна Николаевна всегда выходила из него победителем.
Все это привело к тому, что сотрудники храма стали её сторониться. Одни – чтобы не нарваться на новый конфликт, другие – по причине строгости ее характера. Сама же Анна Николаевна менять свое отношение к «коллегам по цеху» не спешила и, надо думать, не особенно-то и желала. Во-первых, свою строгость она считала необходимым качеством для исполнения своего послушания, а во-вторых – образовавшаяся между нею и сотрудниками некоторая дистанция, заставляла последних обращаться к ней исключительно в уважительном тоне, что ее, как человека малообщительного, вполне устраивало.
Единственные, в общении с кем Анна Николаевна допускала большую искренность и даже позволяла себе улыбаться, были приходские священники. Она всегда с большой любовью и заботой собирала корзинки с продуктами для батюшек, стараясь, чтобы никто из них ни в чем не нуждался, по крайней мере, до следующей большой панихиды. Меня, молодого тогда еще священника, такое отношение вполне устраивало, и я не особо прислушивался к белым платочкам, то и дело жаловавшимся на мою благодетельницу. «Кто из нас без греха?», – вспоминал я слова Евангелия, и обиженные, умиленно вздыхая, отходили утешенными.
Тем не менее, я видел и даже слышал от самой Анны Николаевны, как порой она переживает из-за того, что не может найти общий язык с коллегами по службе. Я надеялся, что рано или поздно у нее это получится, ведь она – служительница церкви и старая прихожанка. Залогом этого была ее искренняя вера: она старалась не пропускать ни одного церковного богослужения, всегда истово молилась перед небольшим иконостасом, находившимся в комнатке, где располагался канон.
Следует отметить, что пребывание в этой комнате само по себе являлось своеобразным подвигом. Это было помещение размером примерно полтора на три метра, с зарешеченным узким световым окном под самым потолком и стенами серого цвета, отделанными «под шубу». Так обычно выглядит тюремный карцер или складское помещение на фабрике. Но Анне Николаевне такая обстановка была не в тягость, и она спокойно проводила в этом «карцере» весь свой рабочий день.
Среди образов, висевших на стене «карцера», была и небольшая иконочка преподобного Серафима Саровского, которого Анна Николаевна особо почитала. Она даже носила медальончик с его изображением у себя на груди. О чем она молилась своему любимому святому я узнал из одной из наших с нею бесед.
В этой беседе она вкратце рассказала мне историю своей семьи, к воспоминаниям о которой она возвращалась каждый день своей жизни. И делала она это не изредка и не по особому поводу, как это обычно бывает у пожилых людей. Анна Николаевна мысленно возвращалась в свое прошлое с таким же постоянством, с каким мы обычно выглядываем в окно, ожидая прихода дорогого нам человека. А всё потому, что её прошлое было тесно связано с тем будущим, которого она для себя желала.
Анна Николаевна родилась вскоре после революции в Нижегородской губернии, и не где-нибудь, а в самом Дивеево. Дом ее семьи стоял неподалеку от обители, а отец Анны был обувщиком и тачал сапоги для Серафимовых сироток и для многочисленных паломников, стекавшихся к мощам Саровского Чудотворца со всей Руси. Естественно, что вся жизнь семьи Дивеевского сапожника, и экономическая, и духовная, была тесно связана с монастырем: здесь родители крестили новорожденную Анну; сюда приводили на богослужение, приучая к самому главному деланию в ее жизни – молитве; здесь все вместе они молились у мощей Преподобного Серафима, который обещал своим духовным детям, что непременно услышит их просьбы, если они придут к нему на могилку как к живому.
О чем же она молилась? Кроме обычных для каждого православного христианина молитв, Анна Николаевна ежедневно просила у Бога о том, чтобы дал ей умереть в дорогом ее сердцу месте, у себя на родине – в Дивеево. Этим своим желанием она однажды поделилась со мной, тогда уже молодым священником. Я, хотя и считал это желание несбыточным (где Дивеево, а где мы!), но не стал разубеждать пожилого человека, пусть, мол, себе молится, – хоть какое-то утешение на старости лет.
Через год или два после нашего знакомства у нас на приходе образовалась группа прихожан, совершавших паломнические поездки по святым местам. Одна из таких поездок имела целью знаменитый Серафимо-Дивеевский монастырь. Узнав об этом, Анна Николаевна, несмотря на возраст и болезни, записалась в состав паломнической группы и стала собираться в дорогу. Она достала из шкафа свою лучшую – пасхальную – одежду: белую кофточку с кружевами, бежевую юбку и воздушную, белую же, косынку, отчего стала похожа на настоящую невесту. И хотя она по-прежнему была молчалива, глаза ее светились радостью в предвкушении долгожданной встречи. Все в храме знали, что она родом из Дивеево, и радовались вместе с ней, забыв все прошлые ссоры и обиды.
Поездка длилась около пятнадцати дней, десять из которых паломники из Темиртау провели в Дивеевском монастыре, посещая уставные богослужения, молебны у раки Преподобного, исполняя различные монастырские послушания. Благодатная атмосфера Дивеевской обители буквально преобразила паломников, и по возвращении домой они еще долго ходили счастливые и рассказывали другим прихожанам о том, как хорошо они провели время в гостях «у Батюшки Серафима». В поведении Анны Ивановны и в ее характере тоже произошли значительные перемены: она как-то необыкновенно подобрела и стала более общительной и терпимой к недостаткам коллег.
Одно только огорчало ее: она смогла побывать на своей родине, прикоснуться к любимым святыням, помолиться у мощей Саровского Старца, но должна была вновь вернуться к Казахстан, где, скорее всего, ей и предстояло закончить свои дни. Наступила осень, прошла зима, и после Пасхи наши паломники вновь засобирались в Дивеево. Анна Ивановна, недолго думая, присоединилась к ним, рассчитывая еще раз побывать на родной земле, пролить ещё одну молитвенную слезу на «могилку» Батюшки Серафима.
Паломники благополучно добрались до Дивеева, устроились на жительство в монастырскую гостиницу и снова влились в благодатный поток монастырской жизни, состоявшей из ежедневных богослужений и труднических послушаний. Дни пролетели незаметно и настала пора расставаться с полюбившейся святыней. Как и в прошлый раз, паломники на прощание отправились в Свято-Троицкий храм к раке с мощами Преподобного Серафима, чтобы взять благословение на обратную дорогу и излить в молитве свои самые заветные желания.
Рака с мощами Преподобного Серафима Саровского в Свято-Троицком храме обители.
О чем молилась Анна Николаевна догадаться было нетрудно. Но у нее в сумочке уже лежал билет на поезд до Караганды и то, что она просила у Бога и у Отца Серафима так и оставалось несбыточной мечтой. Когда паломники вышли из храма и уже собирались покинуть обитель, из открытых дверей собора выбежала монахиня. Она догнала группу казахстанских паломников и, разыскав среди них Анну Николаевну, сообщила, что некий священник зовет её, желая сказать нечто важное. Та сильно удивилась, но всё же пошла вслед за монахиней.
Однако священник, которого она встретила в храме, ничего ей не сказал, а только велел немедленно идти на причастие – литургия уже заканчивалась и верующие по одному подходили к Чаше. И хотя Анна Николаевна не прочитала положенного правила, ослушаться она не посмела и вместе со всеми причастилась Св. Христовых Таин. У столика с запивкой причастнице неожиданно стало плохо, и она, потеряв сознание, упала прямо на каменный пол. Паломники были сильно расстроены, узнав о случившемся. Но делать было нечего: оставив Анну Николаевну на попечение монастырской администрации, с тяжелым сердцем они отправились к поезду.
Скоро об этом случае узнали духовенство и прихожане Покровской церкви Темиртау, и все в храме стали молиться об исцелении «попечительницы столов» – рабы Божией Анны. Через несколько месяцев в храм пришло письмо из Серафимо-Дивеевской обители за подписью настоятельницы – игумении Сергии (Конковой).
В нем сообщалось, что Анна Николаевна находится под непрестанной опекой насельниц монастыря, которые заботятся о ней, как о собственной сестре. После разбившего ее паралича, она практически не встает, но может вполне свободно общаться с окружающими. Она попросила передать своим духовным братьям и сестрам в Темиртау, что ей здесь очень хорошо и что она считает себя самым счастливым человеком на земле. И хотя о причине своего счастья она не говорила, все знавшие её поняли:
Бог услышал молитву Анны, а лучше сказать – молитву Преподобного Серафима, которого Анна Николаевна с детства знала и любила, и которого просила вернуть ее на родину, в Дивеево. Здесь она и закончила свой жизненный путь, как того желала ее боголюбивая душа, переселившись из земной обители в обители горние.