Совсем недавно, оглядываясь на свой жизненный путь, приведший меня в Церковь, я задался вопросом: а что или кто оказал решительное влияние на принятие мной православной веры как самой главной ценности моей жизни, кто дал мне пример такой веры, кто зажег тот огонь, который прогнал тьму неверия и сомнений, в которых я пребывал и в силу окружавшей меня безбожной среды, и в силу множества собственных грехов? Ведь в духовной жизни есть непреложное правило: никто не может открыть для себя Царство Божие, если не увидит свет этого Царства в глазах другого человека. И хотя в моей доцерковной жизни было немало встреч с верующими людьми, однако человеком, зажегшим светильник веры в моем сердце я могу назвать только одного. Этому человеку я посвятил этот небольшой рассказ.
+++
Поминайте наставников ваших, которые проповедывали вам слово Божие, и, взирая на кончину их жизни, подражайте вере их. (Евр 13:7, РСП)
Этой цитатой в православной традиции принято обосновывать необходимость почитания святых для нормальной духовной жизни христианина. Я, как и все семинаристы, конечно же хорошо заучил это место из послания ап. Павла и понимал его так, как написано в семинарских учебниках. Несмотря на протестантский бэкграунд, меня не смущали ежедневные службы святым, с торжественными гимнами в их честь, с молитвой, обращённой к ним, с целованием их изображений. И сегодня, спустя 30 лет моей церковной жизни я также свято чту традицию поминовения святых, многие из которых стали мне так близки, что я в полном смысле могу назвать их своими учителями и наставниками. Каждый из них проповедовал слово Божие со страниц написанных ими книг, или примером своей христианской жизни.
Но с жизнью и учением святых я познакомился уже переступив порог Церкви, и даже встав на путь священного служения. А значит они не могли быть моими наставниками тогда, когда я, оставив тернистые и скользкие пути различных религиозно-оккультных учений, осознал, что одно только Евангелие Христово есть тот высший идеал веры и жизни, который превосходит любую другую религию или теософское учение.
Но как оказалось между знанием и верой лежит огромная пропасть: читая евангельское повествование я соглашался с каждым его словом, и понимал, что именно ТАК И ДОЛЖНО БЫТЬ, как написано в этой великой Книге, но ТАК БЫТЬ НЕ МОЖЕТ, потому что этому противоречит весь опыт моей прежней жизни, изрядно отравленный, к тому же, ядом атеистической пропаганды. Евангелие казалось мне прекрасной мечтой, которую человечество создало для того, чтобы окончательно не сойти с ума и не озвереть. Благодаря ей ум и сердце обретали смысл в жизни исполненной труда и страданий, а чувства возвышались и облагораживались необычайно.
Но все это я понимал отстраненно, одним только рассудком, тогда как для жизни по Евангелию нужна была настоящая живая вера, с которой я пока еще не сталкивался.
В поисках веры
Нет, я конечно встречал верующих людей, и даже сам искал с ними встречи. Но те, кого я находил в то время, хотя и заявляли открыто о своей вере и много говорили о ней, были совсем неубедительны. В основном это были протестанты, которые привлекали меня, молодого ещё человека, своим знанием Библии и современностью.
Нет, я не ставил под сомнение их веру и их искренность, хотя поводы для этого были. Мне они казались людьми легковерными и даже недалёкими, — слишком уж легко и просто давалась им вера, как будто она не есть что-то сверхъестественное, что должно потрясать человека до самого основания.
Вот этого то «потрясения» я в них и не видел, а только обыденность, хотя и наполненную библейскими принципами жизни. А их замкнутость и плохо скрываемое чувство превосходства по отношению посторонних действовали отталкивающе.
Конечно, одними протестантами круг моих поисков не ограничивался. Захаживал я и в православный молитвенный дом, расположенный в одном из городских районов прямо у трамвайной линии, и помещавшийся в частном доме одной благочестивой старушки. Но там мне не хватало самого главного — личного общения и разговоров о вере, чего в избытке было у протестантов. Книг о православной вере тогда еще не было, а средний возраст приходского «контингента» был таков, что не оставлял надежды на какое-либо взаимопонимание. Было среди них и несколько мужчин среднего возраста, которые, впрочем, мало чем отличались от большинства — сгорбленных и безмолвных старушек в ситцевых платочках. Мне казалось, что, глядя на них, эти еще вовсе не старые мужчины сами начинали гнуться к земле и неметь как какие-то истуканы.
Батюшка выгодно отличался от общей массы прихожан, но, к сожалению, только внешне: ходил он прямо, говорил уверенно, но, к сожалению, из-за постоянной занятости был совершенно недоступен. Единственная беседа, которая у нас ним состоялась, не дала мне ничего, в смысле веры: Библию он цитировал мало, а его манера вести разговор более напоминала беседу рассерженного начальника с провинившимся подчиненным. Тогда я еще не знал, что до священства батюшка был директором школы, что, конечно же, не могло не отразиться на его манере общения с людьми.
Само богослужение, состоявшее из стояния на одном месте, крестных знамений и поклонов, и все это под завывание старушечьих голосов на клиросе и невнятное бурчание в алтаре, мне, молодому и более-менее образованному человеку, казалось просто издевательством над здравым смыслом. Думаю, что кроме «Господу помолимся» и «Господи помилуй» я тогда вообще ничего не понимал из того, что читалось и пелось на службе.
В общем, впечатление от православия на тот момент у меня сложилось самое неблагоприятное: это была вера отживших свой век старух и недалеких, даже более чем протестанты, мужчин, которым почему-то нравятся длинные безмолвные стояния в тесном саманном домике под заунывный вой церковного «крылоса». Это не было отторжением, как в случае с протестантами, но непониманием: как все это совместимо с тем, что написано в Евангелии?
Одно только заставляло меня раз за разом возвращаться под низкие своды этой «избушки»: какое-то неизъяснимое чувство покоя, которое появлялось в душе, когда служба заканчивалось и прихожане начинали расходиться. Несмотря на тягостное чувство во время самой службы, тогда я старался остаться в избушке как можно дольше, посреди старых, украшенных разноцветною фольгою, икон, чтобы испытать это новое для меня ощущение. Чтобы не казаться странным я уходил из «избушки» чуть раньше последних прихожан. Вскоре это чувство уходило, таяло под грузом повседневной суеты, и я вновь оставался со своими сомнениями относительно христианской веры.
Проблема была еще в том, что в городе существовала только одна православная церковь, в то время как у протестантов был богатый выбор: тут тебе и традиционные баптисты, и баптисты-единственники, и субботники, пятидесятники и неопятидесятники. Особняком стояли иеговисты, которых, как страшных еретиков, сторонились все протестанты. Такое соотношение, с тогдашней моей точки зрения, было не в пользу православных.
В итоге из всего этого пестрого набора церквей мой выбор остановился на неопятидесятниках-харизматиках: это была самая молодая община в городе, все прочие существовали еще с советских времен. Там было больше всего молодежи, сами собрания, с эстрадными ритмами и попсовыми напевами, напоминали молодежные тусовки, ну а их глоссолалии хоть как-то удовлетворяли мою жажду мистического. Плюс ко всему, эта церковь являлась частью большой сети церквей, центр которой находился в «благословенной» Америке, откуда по временам приезжали англоязычные пасторы, устраивавшие яркие шоу на городских стадионах и в домах культуры, собиравшие многотысячные толпы праздных зевак.
Я стал посещать собрания пятидесятников, проходившие в актовом зале одной городской школы, в надежде, что когда-нибудь и у меня возникнет такая же «живая вера», как у тех, кто со слезами на глазах вдохновенно свидетельствовал о ней со сцены, или у тех, кого во время собрания вдруг начинало трясти и они начинали говорить на «иных языках».
Чтобы приблизить этот миг, я даже записался на крещение, хотя прекрасно знал, что был крещен еще в детстве в одной из православных церквей на Украине. Но, к моему великому сожалению, после купания в школьном бассейне в длинной белой рубашке, ничего не произошло. Ум мой произносил: «Верю, Господи!», а в сердце было по-прежнему темно и холодно. Мне ничего не оставалось, как продолжать ходить на собрания харизматиков, хотя я чувствовал себя здесь совершенно посторонним.
Не помню, как долго продолжалось это мое «хождение по мукам», но помощь пришла откуда я и не ждал. Один мой товарищ, с которым мы сошлись на почве интереса к оккультно-религиозной философии, узнав о моих безуспешных попытках «найти веру» у протестантов, посоветовал мне встретиться с его родной бабушкой, которая, по его словам, имела такую веру, что все протестанты по сравнению с ней были все равно что пигмеи по сравнению с великаном. Не совсем доверяя своему товарищу, который в религиозном плане мыслил слишком уж широко, я, однако, согласился на его предложение, и мы договорились о дне, в который вместе посетим его бабушку.
Дом на краю города
Чтобы попасть к бабе Акулине – так звали бабушку моего товарища – нужно было преодолеть значительное расстояние: сначала надо было сесть на трамвай и ехать на нем через весь город до конечной остановки, находившейся на краю Старого города. Потом по грунтовой дороге надо было подняться в гору между двумя рядами частных домов. В конце переулка застройка становились всё реже, пока наконец, на самой вершине сопки не превращалась в разбросанные по голому мелкосопочнику низенькие саманные домики построенные веселенными во время войны в Казахстан ингушами. В одном из них и жила баба Акулина.
То ли от времени, то ли так было задумано строителями, но небольшие оконца в доме находились чуть выше земли, так что в зимние метели, когда дом заметало под крышу, к ним приходилось прокладывать небольшие туннели в снегу. По той же причине дощатый пол в самом доме, застеленный пестрыми, но выцветшими от времени, половичками был ниже уровня земли примерно на метр. Понятно, что никакого подпола в доме не было, а все что нужно было по хозяйству хранилось в низеньких сенцах, расположенных у входа. Здесь, кажется, вообще окон не было, поэтому, войдя в сени, до двери в жилое помещение нужно было добираться в темноте на ощупь.
Нырнув в низкий дверной проем, ты попадал в комнату размером 3х4 м., источником света в которой были: небольшое оконце с малюсенькой форточкой, да лампочка в 60 вт., висевшая на голом проводе в центре закопчённого потолка. Источником копоти была небольшая печурка, встроенная в стену сразу направо от входной двери. На чугунных колосниках стояли большая алюминиевая кастрюля и такая же большая сковорода, а в самой печурке постоянно горел огонь, который был единственным источником тепла в доме осенью, в холодные зимние месяцы и весной. Топливом для печурки служил уголь, добываемый в местных шахтах. По сторонам от окна стояли две кровати, между которыми стоял то ли сундук, то ли тумба. Накрытый старой клеенкой обеденный стол, с парой почерневших от времени табуреток при нем, находился аккурат между кроватью и печкой.
Воды, как и канализации и прочих удобств в доме, конечно же, не было, – все эти блага находились на улице. Раз в месяц или реже к бабе Акулине приезжала водовозка и наполняла водой прямоугольный железный бак, стоявший во дворе, откуда ее нужно было носить в дом ведрами.
Была в доме еще одна комната, которая, впрочем, всегда была закрыта: прежде жилая, теперь она служила чем-то наподобие холодной кладовой. Никаких электрических приборов, типа телевизора или радио, в доме, кажется, никогда не было.
В таких-то условиях и жила баба Акулина, как, впрочем, и многие из ее соседей, в основном пожилых людей, поселившихся здесь еще в пору своей молодости и теперь, в силу привычки или же по бедности, доживавших свой век вдали от всех благ цивилизации. Я, хотя и был знаком с деревенским бытом – в детстве я часто гостил у родных, живших в сельской местности –, но такой аскетической обстановки до сих не встречал.
Однако было в доме то, что сразу же заставляло забыть о неприглядной бытовой обстановке: как только глаза привыкали к сумраку, вашему взору представали старые иконы и столь же старые фотографии в рамках, висевшие на всех четырех стенах в таком множестве, что совершенно не оставалось свободного места. В правом углу, прямо над кроватью, икон было больше всего, а перед ними висела небольшая лампада, отчего комната совершенно принимала вид кельи отшельника…
Тайна отшельницы
Баба Акулина, которую мы застали хлопотавшей за какой-то домашней работой, встретила нас приветливо. Выглядела она под стать своему жилищу: на ней было старое земляного цвета платье, подпоясанное испачканным фартуком, такие же старые, но еще целые, башмаки и обычный ситцевый платочек подвязанный, как и полагается под подбородок. Лицо было круглое с крупными складками и морщинками у глаз, взгляд пристальный, с прищуром, но по-доброму, не придирчивый. Говорила она быстро и с каким-то акцентом, который я поначалу принял за обычный «старушечий» диалект. Двигалась уже не быстро, но энергично: видно было, что домашняя работа, да и вообще – жизнь, ей не в тягость.
Я уже не помню подробностей нашего знакомства, но, когда товарищ представил меня как человека верующего (что было отчасти правдой), баба Акулина как-то оживилась и спросила прямо в лоб, не хочу ли я быть батюшкой. Я само собой «отрекохся», мол, меня это не интересует, но по ее смеющимся глазам понял, что она мне не поверила. Потом она не раз мне пророчила: «Быть тябе, Андрей, батишкай», но я всё списывал на счет ее религиозного энтузиазма: какой, думаю, из меня батюшка, если я толком и верить-то не умею.
Больше я ничего из нашей первой беседы не запомнил, – думаю, ничего серьезного там и не было, так, разговоры за жизнь. Но когда я вернулся домой, у меня возникло стойкое ощущение привязанности к этому странному месту и к этой чудаковатый старушке. Я то и дело мысленно возвращался в день нашей встречи, от одного воспоминания о котором на душе становилось светло.
Когда же я пытался найти этому чувству рациональное объяснение, то тут же заходил в тупик: вся обстановка жизни бабы Акулины была такой, что, как мне казалось, попавший в нее человек должен был непременно погрузиться в скорбь и уныние. Но это мое понимание не совпадало с реальностью: я ясно видел, что бабе Акулина ее жизнь в ингушской землянке была по душе, а сама она, несмотря на отсутствие воды, центрального отопления и телевизора, выглядела вполне счастливым человеком.
Да, ее необыкновенный иконостас несколько скрашивал убогую обстановку дома. Но связь между ним и жизнерадостностью бабы Акулины для меня тогда была неочевидна. В этом была какая-то загадка, и мне захотелось разгадать ее во чтобы то ни стало.
Я стал по временам приезжать к бабе Акулине уже без товарища, и мы с ней проводили время в беседах, которые вели, угощаясь чаем с древними сухарями или нехитрым домашним обедом. В основном это были беседы о вере, а вернее, о личном опыте веры и церковной жизни бабы Акулины, и они-то и стали для меня настоящей школой православия, уроки которой я не променял бы ни на какие духовные семинарии и академии, если бы передо мной сегодня встал такой выбор. Причем научение мое вере шло естественным образом, путем простого человеческого общения и молитвенных стояний, которые баба Акулина устраивала всякий раз, когда я ее посещал.
Многое я подчерпнул и из церковных книг, которые, как оказалось, моя учительница хранила в том самом сундуке у окна и в пыльных чемоданах под кроватями. Чтобы понять, какое духовное сокровище представляла собой эта «криптобиблиотека», достаточно упомянуть сочинения свт. Григория Богослова, дореволюционного издания, с экслибрисом библиотеки Казанской Духовной семинарии, и еще более редкое издание – «Лествицу» прп. Иоанна, изданную старообрядцами на церковнославянском языке. И это в то время, когда наше православное книгоиздательство делало первые шаги, а в церковных лавках кроме Библии и молитвослова больше ничего не было!
Во время наших бесед с бабой Акулиной бесед мне удалось узнать и некоторые факты из ее длинной и непростой жизни, которые я тогда не записал, а теперь, спустя 30 лет, могу воспроизвести их лишь весьма отрывочно. Но даже того, что я запомнил, достаточно, чтобы понять, что баба Акулина была человеком ВЕРЫ в полном смысле этого слова. Вера была главной движущей силой всех ее поступков, ее сокровищем и насущным хлебом, ее пристанищем в дни житейских бурь и неиссякаемым источником духовной радости, которым она щедро делилась с окружающими ее людьми.
Детство Акулины
Баба Акулина родилась в годы революционных потрясений и гражданской войны в мордовской крестьянской семье. Как и большинство мордовского народа, семья Акулины принадлежала к православной традиции и не представляла своей жизни без веры в Бога и без Церкви. Весь круг семейной жизни был подчинен церковному уставу, а главным христианским деланием в семье была общая и частная молитва. Это особое отношение к молитве у бабы Акулины сохранилось на всю ее жизнь: день ее всегда начинался с утреннего молитвенного правила, к которому обычно прибавлялось и что-нибудь «по случаю»: акафист или каноны. По окончании молитвы она еще некоторое время молилась по четкам, темные деревянные звенья которых были величиной с большую сливу.
В 30-е годы семья Акулины, как и многие другие крестьянские семьи, помешавшие советской власти в ее людоедских реформах, была выселена из родного дома, а сама Акулина при этом оказалась разлученной со своими родными и отправлена в детский дом, стоявший где-то в глухом лесу. Условия в этом заведении были такие, что дети массово умирали от голода и холода, а из всех сотрудников был один только сторож. Как-то, бродя по холодным коридорам двухэтажного дома Акулина почувствовала запах горячей пищи. Гонимая голодом, она быстро нашла источник запаха, который, как оказалось, исходил из комнаты сторожа. Войдя в комнату, она увидела ужасную картину: сторож, еще довольно молодой человек, стоял у плиты и варил страшную похлебку, состоявшую из частей детских тел. Увидев онемевшую от страха девочку, сторож произнес: «Лучше уходи отсюда, а то умрешь, как они». Акулина, забыв о голоде и стоявшем на дворе морозе, кинулась прочь от этого ужасного места и бежала так долго, как только могла.
Через какое-то время она оказалась на берегу реки: была ранняя весна, пора ледохода. Нужно было как-то перебраться на другую сторону, но поблизости не было ни моста, ни переправы. Тогда девочка помолилась и встала прямо на льдину, которая тут же понесла ее вниз по течению. Однако на середине реки Акулина не удержалась и соскользнула с льдины прямо в воду, но так, что шуба и платье образовали что-то наподобие спасательного круга, который и помог ей выбраться на другой берег реки. «Спасибо Божией Матери, это Она помогла мне», — со слезами на глазах говорила баба Акулина, вспоминая свое чудесное спасение на водах.
Но на этом испытания для юной страдалицы не закончились. Она долго брела по снегу, пока не вышла на санный путь возле которого силы ее оставили. Девочка упала в сугроб и стала засыпать. Скоро сквозь туман смертельной дремы она услышала чей-то голос: это остановилась проезжавшая мимо повозка и возница поспешил на помощь замерзавшему ребенку. Так в третий раз Господь избавил ее от неминуемой смерти.
На этом факте биографии бабы Акулины нить моих воспоминаний обрывается, и я помню уже ее рассказ о жизни в Казахстане.
В Казахстане
Попала она на казахстанскую землю уже во взрослом возрасте, и жизнь ее здесь была такой тяжелой, что она вынуждена была согласиться на брак с одним из местных жителей – казахом-мусульманином. Но и в браке Акулине приходилось нелегко, т.к. она никогда не скрывала своей веры.
Она не находила понимания ни в семье, ни в обществе, где религия была под молчаливым запретом. Одна отдушина оставалась у молодой женщины – церковное богослужение и молитва. Благо, в городке, где она жила, каким-то чудом уцелел храм и в нем по воскресным и праздничным дням еще совершались богослужения. В этот храм и ходила Акулина, когда только имела свободное время. И делала это часто и совершенно открыто, чем шокировала и родных, и окружающих, привыкших видеть среди прихожан церкви кучку древних старушек.
Узнав об этом местные власти дали команду местной милиции провести «разъяснительную работу» с несознательной гражданкой. Акулину тут же арестовали и посадили в одиночную камеру, где она провела около пяти суток, несмотря на то, что была беременной. Когда начальнику милиции показалось, что прошло достаточно времени, чтобы можно было оказать психологическое давление на слабую молодую женщину, он вызвал ее к себе в кабинет и стал разъяснять «политику партии».
Довольно скоро он понял, что все его угрозы уходят в пустоту: дело в том, что Акулина с детства хорошо знала только свой родной, мордовский, язык, а русский – очень слабо. Тогда он сменил тактику и попытался тоже самое объяснить ей на языке глухонемых: «Туда, – говорил он громко, показывая пальцем в сторону видневшейся за окошком церкви, – нельзя! Иначе (он показал решетку из пальцев) – тюрьма!» Реакция арестованной его ошеломила: она повернулась в сторону церкви и, осенив себя крестным знамением, на чистом русском языке молитвенно произнесла: «Слава Тебе, Господи, слава Тебе!». Понимая, что разговоры с такой «фанатичкой» бесполезны, офицер приказал отпустить задержанную. Акулина вернулась домой и продолжала ходить в церковь, которую она любила так сильно, что была готова лишиться свободы, лишь бы иметь возможность исповедовать веру в Господа Иисуса Христа.
Спустя несколько лет, во время второй ее беременности, случилось горе: умер муж Акулины, не оставив ей ни жилья, ни средств к существованию. Покинутая всеми, она перебралась в окрестности Караганды, в надежде что здесь она найдет хоть какую-то работу и пристанище. Дни шли, а она все ходила от дома к дому, прося дать ей кров над головой и немного хлеба. И если хлебом люди еще делились, взять на жительство одинокую беременную женщину никто не пожелал.
В один из дней, совершенно обессиленная, Акулина брела по размокшей от осенних дождей дороге сквозь густой холодный туман. Она не знала, куда идти — дорога по которой она шла вела ее в неизвестность. Все что ей оставалось, это молиться, и она молилась. Но это была молитва отчаяния: она просила Бога забрать у нее ребенка, потому что не желала ему такой же участи, какую Он послал ей. В какой-то момент земля ушла у нее из-под ног, и она полетела кувырком в неглубокую яму, которую не заметила за пеленой тумана. Она лежала в грязи и рыдала о своей горькой судьбе.
Вдруг на краю ямы появился седобородый старец и сказал: «Успокойся, Акулина, не плачь. Бог слышит твои молитвы, но они тебе не во благо. Больше о таком не проси. Вставай и иди в Михайловку, там тебе помогут». Образ старца растворился в дымке тумана, но его слова вселили в отчаявшуюся женщину надежду. Она кое-как выбралась из ямы, и стала искать ближайшее жилище, чтобы узнать у местных дорогу в Михайловку, о которой она еще ничего не знала.
Как оказалось, Михайловкой назывался район одноэтажной застройки на окраине Караганды. Там посреди этого скопления низеньких саманных домиков находилась церковь, которую недавно основал наследник Оптинских старцев Преподобный Севастиан (Фомин), не пожелавший возвращаться на Калужскую землю после освобождения из заключения. Здесь она отогрелась и телом, и душой, хотя после всех злоключений ребенка она все же потеряла. Так Акулина познакомилась с известным Карагандинским старцем, который на долгие годы стал ее духовным отцом, и которого она любила и почитала до конца своей жизни.
Спустя некоторое время, она смогла приобрести домик на окраине Темиртау, который считался городом-спутником Караганды, т.к. находился неподалеку от этой угольной столицы Казахстана. Здесь она и провела оставшиеся годы своей жизни, посещая по временам Михайловскую церковь, чтобы причаститься Св. Христовых Таин. Церковь, ее таинства, богослужения, посты и молитвы составляли главное содержание ее жизни.
Баба Акулина была гражданкой Небесного Царства в прямом смысле этого слова: не желая иметь ничего общего с советской безбожной властью, она никогда на оформляла никаких удостоверений личности, т.е. жила без паспорта, поэтому и социальные блага, положенные гражданам страны советов, такие как пенсия и прочие, на неё не распространялись. Но она никогда на этот счет особо не переживала, считая такой образ жизни совершенно естественным. А чтобы иметь хоть какие-то средства к пропитанию, она подрабатывала дворником на местном базаре, где за работу ей платили сами продавцы, звавшие ее Акулиной Базарной. В этот период ее жизни я и познакомился с этим удивительным человеком, ставшим для меня учителем православной веры и духовным наставником.
Школа молитвы
Первое и главное, чему я научился у бабы Акулины, это любовь к молитве. Было видно, что молитва составляет естественную потребность ее души, так что порой, когда я приходил не вовремя, она просила меня подождать, чтобы окончить свое молитвенное правило. Я в то время знал только три молитвы: Отче наш, Богородицу и одну краткую молитву на сон грядущим, да и те читал не регулярно, больше по настроению. Я никак не мог понять, как можно посвящать молитве так много времени, как это делала баба Акулина. Мне все ее молитвенные стояния и бдения тогда казались непосильным трудом. Смысл этого труда стал ясен мне только впоследствии, когда я сам ощутил его плоды.
Научение мое молитве совершалось непринужденно, как бы само собой: часто я заставал бабу Акулину за приготовлением обеда, и тогда она давала мне в руки одну из своих ветхих книжечек и просила почитать ее вслух, пока она закончит с обедом. Обычно это были какой-нибудь акафист или псалтирь, отпечатанные старорусским или же церковнославянским шрифтом. В последнем случае я постоянно запинался, так как церковнославянский был мне еще незнаком. Но благодаря подсказкам моей наставницы очень скоро я уже вполне сносно читал церковнославянские тексты. Впоследствии это помогло мне без труда влиться в богослужебную жизнь городского храма.
Если мы молились вместе, то молитву всегда заканчивала сама баба Акулина и делала это весьма необычным образом: во время произнесения отпуста «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, молитвами Пречистыя Твоея Матери…» она начинала поочередно поминать имена тех святых, иконы которых заполняли стены ее комнаты, обращалась лицом к каждой из них и совершая при этом крестное знамение, отчего краткий молитвенный отпуст превращался в еще одну довольно продолжительную молитву.
Но больше всего баба Акулина любила «соборные» моления, которые приносили ей особую радость. Совершались они тогда, когда к ней в гости приходили жившие по соседству старушки. Тогда она наряжалась в особое платье, ставила большое угощение, и просила меня возглавить это домашнее богослужение. Я вставал перед иконами и начинал читать псалтырь, акафист или канон, а старушки стояли за мной умилённо вздыхая и благоговейно совершая крестные знамения с земными поклонами.
После продолжительной молитвы, баба Акулина просила меня почитать что-нибудь из многочисленных рукописных тетрадок, в которые безымянные писцы прошлого в годы гонений записали или жития святых, или какие-либо чудесные или поучительные истории из жизни древних христиан. Некоторые из них я даже брал домой, чтобы переписать для личного чтения. При этом мне приходилось исправлять тексты, т.к. они пестрели множеством ошибок. Попадались там и загадочные слова, которые я по своему невежеству записывал в оригинале: например, в истории с чудесным изгнанием сарацина из христианского храма, возглас священника «вонмем» (будем слушать с вниманием) был записан как «вонмон». На мой вопрос, что это за «вонмон» такой, баба Акулина отвечала, что не знает, потому как это слово церковное и его только батюшки говорят. После чтения мы угощались чем Бог послал и старушки, поблагодарив хозяйку и ее молодого гостя за службу, расходились по домам.
Так постепенно я привыкал к долгим молитвенным стояниям, которые скоро перестали быть мне в тягость, т.к. после них на душе наступали тишина и покой, по ощущению очень похожие на то, что я иногда испытывал после службы в молитвенном доме. Чтобы закрепить этот опыт, я перенес практику долгих молитв в свое домашнее молитвенное правило. Для этого я попросил у бабы Акулины на время псалтирь на церковнославянском языке: отпечатанная русским шрифтом у меня была, но мне хотелось максимально приблизить свое правило к правилу бабы Акулины. Моя наставница была так добра, что подарила мне одну из своих псалтырей дореволюционного издания. Те же молитвы, которые у нее были в единственном экземпляре, такие как акафист Архангелу Михаилу, который баба Акулина считала одной из самых «сильных» молитв, мне приходилось переписывать от руки.
Странноприимство
Баба Акулина хотя и жила, мягко говоря, небогато, тем не менее всегда была рада гостям, которые к ней приходили и помолиться и просто так, по делам житейским. И вышеупомянутые старушки, да и я, казалось бы, совершенно посторонний для нее человек, были не единственными гостями в ее доме. Как-то раз, поздним зимним вечером, я застал у нее известную городскую юродивую, Марию, которую мальчишки во дворе дразнили Манькой.
О ней рассказывали, что в пору юности она была очень одаренной ученицей, а потом – студенткой, но в какой-то момент повредилась рассудком и бросила учебу. С тех пор она жила неизвестно где и неизвестно как, но ее можно было встретить и в магазине, и в общественном транспорте, где она мало чем отличалась от окружающих. По крайней мере до тех пор, пока не начинала говорить. А говорила она то, что думала, и в основном простыми двустишиями, которые сочиняла на ходу.
Так, заметив, что продавщица недоливает ей в бидончик молока, она обрушивалась не нее следующими словами: «Ты не торговка, ты – воровка, ты обворовываешь ловко!», и т.д., чем повергала продавщицу в шок и изрядно веселила стоявших в очереди покупателей.
Оказавшиеся с ней в одном автобусе солдаты, краснели от стыда и прятали лица в воротники бушлатов, когда звонкий женский голос вдруг громко начинал декламировать иронические стихи: «Ох, солдаты вы ребята, снятся вам одни девчата!», и еще много чего, что живописало интимные подробности нелегкой солдатской жизни.
Мальчишки во дворе часто специально дразнили ее, чтобы разозлить, т.к. в этом состоянии она начинала ругаться стихами, искусно разбавляя их матерными словечками. Испорченным советским бытом пацанам это доставляло несказанное удовольствие. Я в этом не участвовал, но многое из ее непечатного «творчества», знал от друзей понаслышке…
Она уже собиралась уходить, когда я зашёл в дом бабы Акулины, но из их разговора я понял, что юродивая гостила у нее несколько дней. И теперь довольная, благодарно крестясь на иконы, со множеством самых причудливых сумок и узелков, она прощалась со своей гостеприимной хозяйкой. При этом к своему удивлению я не услышал от нее ни одной стихотворной строчки: говорила она немного, но совершенно обыкновенно. Баба Акулина представила меня ей, и она широко улыбаясь протяжно повторила мое имя: «Ааандрееей». Уже тогда я понял, что сумасшествие Марии было тем, что в православной традиции принято называть юродством. Окончательно убедился я в этом, когда спустя год или два повстречал ее на службе в новом городском храме, где она стояла в окружении своего пёстрого скарба и истово молилась Богу, проливая обильные слезы.
Любовь к ближним бабы Акулины проявлялось и в том, как она присматривала за жившими по соседству одинокими старушками, когда кто-нибудь из них заболевал к смерти. Тогда она брала на себя все хлопоты, связанные с уходом за болящими и, самое главное, готовила их к мирной христианской кончине. Можно предположить, что из-за отсутствия поблизости церкви и священника, баба Акулина сама молилась у одра умирающего, готовя человека к переходу в мир иной. Когда же приходил час, она читала псалтирь по усопшим и делала поминки за счет средств, которые оставили ей умершие. Возможно что-то оставалось и ей «на помин души». Но все же главной наградой за ее труды были святые иконы, принадлежавшие умершим, и которые из-за отсутствия наследников баба Акулина забирала себе. За долгие годы таких подарков у нее накопилось на три иконостаса, которые так поразили меня при первом посещении ее дома.
Бывали у нее и люди духовные – монахи. Один из них, некий инок Георгий, некоторое время жил у бабы Акулины и оставил ей на молитвенную память ту самую псалтырь, что впоследствии была подарена мне. Фотография этого инока, в длинном черном подряснике и с длинной еще черной бородой, висела над кроватью бабы Акулины среди множества других фотопортретов, на которых были запечатлены по большей части лица духовного звания: епископы, священники, дьяконы. Один из этих редких снимков, с изображением прп. Севастиана Карагандинского, баба Акулина подарила мне и теперь он хранится в моем личном архиве.
Мистика
Эта ее любовь к людям, и к лицам духовного чина в особенности, однажды даже стала причиной серьёзного искушения с мистическими последствиями. Некий странник, имевший вид монаха, попросил принять его на постой на то время, пока он будет хлопотать об открытии церкви в городе, где жила баба Акулина. Она конечно же согласилась, тем более что её постоялец, составив письмо на имя архиерея, стал собирать подписи среди верующих. Однако, когда письмо было готово странник не сам поехал к епископу, а послал к нему одного из православных горожан.
Когда посланник приехал в кафедральный город и, придя на прием к архиерею протянул ему письмо, владыка отшатнулся от него как от ядовитой змеи и строго спросил: «Ты зачем мне это колдовство принес?» Ошарашенный таким приемом посланник должен был вернуться в свой город ни с чем. К тому времени таинственного странника и след простыл: он исчез так же неожиданно, как и появился. Не зная подробностей дела, баба Акулина продолжала молиться за своего исчезнувшего постояльца.
Прошло какое-то время и в одну из ночей в ее дом «дверем затворенным» вошли несколько человек в модных костюмах, все при галстуках и в шляпах. Они накинулись на оробевшую старушку и стали избивать ее, таская по комнате и приговаривая: «Молись за такого то, молись, мы к тебе еще придем». Когда истязание закончилось, злодеи ретировались тем же образом – через закрытые двери. После нанесенных ей побоев баба Акулина болела несколько дней и все гадала, за что Бог попустил ей такое искушение.
Скоро она узнала, что таинственный странник, которого она приняла за монаха, повесился в другом городе. Как оказалось, был он самым настоящим практикующим колдуном. В какой-то момент страх быть наказанным за свое ремесло подтолкнул его к решению порвать связь с теми силами, которые помогали ему творить его темные дела. Кто-то подсказал ему средство: чтобы освободиться от власти тьмы и получить прощение от Бога, он должен был построить церковь. Но, как видно, тьма не отпустила несчастного и он, отчаявшись в своем спасение, наложил на себя руки.
Ничего не зная ни о своем таинственном постояльце, ни о совершенном им смертном грехе, баба Акулина продолжала молиться о нем как о православном христианине, чем и вызвала лютую ненависть врага по отношению к себе. Это была единственная мистическая история, которую я услышал от бабы Акулина, да и ту она рассказала неохотно и то лишь по просьбе внука, слышавшего ее ранее.
А православный приход был открыт в Темиртау только в начале 90-х и поместился он в доме у старицы Марии Никоноровны. Именно его я и посещал иногда в дни своих духовных поисков и сомнений.
Слово Божие
Что действительно вызывало у нее живой интерес, так это тема конца света и Второго Пришествия. Жившая в эпоху беспрецедентных гонений на веру и сама много от них пострадавшая, баба Акулина не нуждалась в каких-либо особых подтверждениях своей веры в скорое наступление описанных в Апокалипсисе событий. Ей также не довелось видеть своими глазами возрождение церковной жизни в стране: лишь однажды она побывала в новой городской церкви, да и та была построена не с нуля, а разместилась в здании бывшего детского сада. Но это было уже под конец ее жизни. В момент же нашего с ней знакомства в ее представлении об окружающей жизни мало что изменилось.
Тем не менее бурные перемены, произошедшие в духовном состоянии общества в 90-е годы, затронули и ее. Как-то раз, после одного из «соборных» молений, баба Акулина протянула мне небольшую, на один разворот, помятую газету и попросила ее почитать, «потому что там про конец света сказано». Мне хватило одного взгляда, чтобы понять, что это листовка одной из самых популярных сект того времени – «Белого братства». На первой странице «красовались» портреты руководителей секты, а в тексте излагались обычные сектантские страшилки про конец света, ну и, конечно же, призывы покаяться и принять новую веру.
Зная о секте не понаслышке – некоторые мои друзья тогда ходили в белых одеждах и проповедовали на площадях –, я стал разъяснять уже собравшимся слушать «духовное чтение» старушкам, что всё здесь написанное – неправда. При этом баба Акулина стала возражать, мол, там как в Библии про конец света говорится, а значит всё правильно написано. Не помню уже какими словами, но я сумел убедить своих сомолитвенниц, что их просто обманули. А обмануть их было нетрудно: в церковь по старости они уже не ходили, поэтому и жили тем, что составляло их духовный опыт: молитва и духовное чтение. И коль уж попала в руки газетка, где слово «Бог» с большой буквы написано, то и все остальное надо принять как слово Божие.
Но вот именно слова Божия, – Библии, у них и не было. Из всех библейских книг баба Акулина знала и читала одну только Псалтырь. Остальные богословские знания она получала из молитвенных текстов: канонов, акафистов, житийных историй. Читая эти молитвенные и житийные тексты, баба Акулина и ее духовные сестры назидались не только словами священных песнопений и гимнов, но и словом Божиим, присутствующим во всех церковных текстах если не буквой, то духом.
Лишенные возможности читать слово Божие непосредственно (за хранение и распространение Библии в советское время можно было и срок схлопотать), они, однако, не были лишены знаний о Боге и о законах духовной жизни. Источником этих знаний, а значит и спасительной веры им служила сама Церковь: ее богослужения, таинства, посты и молитвы, – то, что является живой тканью Предания и без чего само Писание не имеет силы.
Это, конечно же, в корне противоречило моему прежнему пониманию веры: благодаря своему, пусть и небогатому, опыту, а также общению с протестантами, источником веры я считал одну только Библию. Но я ясно видел, что вера бабы Акулины была построена не столько на чтении Писания, сколько на непосредственном опыте христианской церковной жизни. Эта вера проявлялась в ее любви к Богу и к людям, в почитании священного сана и в соблюдении церковного устава о постах и праздниках. Наконец, ее вера отражалась в таких качествах ее характера, как доброта, открытость, смирение, долготерпение, упование, милосердие, вера.
В лице бабы Акулины я встретил то христианство, о котором я читал в Евангелии, но которого до сих пор не встречал. Я узнал его, как ребенок узнает родную мать, безошибочно, одним только чувством сердца. Узнал и с радостью упал в его объятия, как блудный сын вернувшийся к своему отцу.
И я более чем уверен, что баба Акулина никогда бы не променяла свою веру на сектантский соблазн. Ей только нужно было узнать чуть больше о «Марии-Дэви-Христос», паразитировавшей на священных для православных христиан понятиях. Для этой цели Господь и послал меня к ней, тем более, что своим провидческим взором она уже увидела во мне служителя Церкви.
Пророчества
Стараясь насколько это возможно быть причастным к духовному опыту бабы Акулины, я стал посещать Михайловскую церковь в Караганде, где впервые по-настоящему исповедался и причастился Св. Таин. Здесь я еще больше погрузился в благодатную стихию церковной жизни, которую прежде не замечал, и которая открылась мне в старом саманном домике, стоящем в степи на краю города.
Сомнения хотя и посещали меня порой, но это было похоже на то, как волки в морозную ночь кружат вокруг дома. Чтобы не дать им приблизиться я старался держать всегда свой светильник горящим, а как это делать меня уже научили.
Когда власти нашего города отдали под церковь здание детского сада, я стал принимать посильное участие в его переоборудовании: разгружал и подавал раствор для обустройства пола и штукатурки, носил стройматериалы и мебель, занимался уборкой территории. Когда во вновь обустроенном храме начались богослужения, я стал чередовать посещение церкви в Михайловке с посещением городского храма. Скоро меня заметила регент храма и пригласила читать на клирос. Некоторое время я колебался, так как недавно устроился на работу в гимназии, где меня все устраивало. Но прошло полгода и из гимназии меня попросили: директора, практикующего теософа, не устраивало мое «показное» православие, которое проявлялось в том, что я молился перед обедом в школьной столовой, да и вообще, детей «учил не тому». С легким сердцем я подписал заявление по собственному желанию и направился в нашу церковь, где меня тут же приняли чтецом на клирос.
Полгода я познавал премудрости клиросного ремесла и скоро дорос до самостоятельного ведения службы. Чтобы усовершенствовать свои познания в богословии, я хотел поступить в только что открытый в Москве Свято-Тихоновский институт. Но настоятель предложил мне подать документы в епархиальное духовное училище и, если будет на то воля Божия, стать третьим священником в нашем храме. Я согласился.
Через несколько месяцев пророчество бабы Акулины сбылось — меня рукоположили в священники Покровского храма г. Темиртау. Баба Акулина к тому времени переселилась к своей дочери, так как сломала ногу и сама за собой ухаживать уже не могла. Несколько раз я приходил к ним на квартиру, чтобы причастить мою наставницу, но она, то ли от старости, то ли из уважения к священному сану, как будто меня не узнавала. Я всегда заставал ее сидящей на кровати (вставать она уже не могла), одетой как на прогулку, и обязательно в своем ситцевом платочке. Причащалась она чинно, с большим благоговением, и непрестанно осеняя себя крестным знамением.
Кроме предсказания о том, что я буду священником, было ещё одно пророчество бабы Акулина, которое, к моему сожалению, не исполнилось: как-то в разговоре она спросила меня со своей обычной улыбкой: «Как станешь батишкой, отпоёшь мене?» Я тогда сконфузился и от «батюшки» и от такого легкого, можно сказать даже радостного, отношения к смерти, и попытался замять разговор. Вспомнил я его только тогда, когда мне пришло известие о её кончине. А было это через несколько месяцев после моего вынужденного переезда в Россию осенью 1998 года.
О том, как умерла баба Акулина, ее дочь, Фаина, рассказала моей супруге, повстречав ее в городском храме в один из ее приездов в Казахстан. Было позднее зимнее утро, баба Акулина по своему обычаю долго молилась сидя на кровати. Находившаяся в соседней комнате дочь случайно выглянув в окно увидела идущего по направлению к дому священника, в котором узнала меня. Думая, что я иду причащать бабу Акулину, она крикнула матери, чтобы та готовилась встречать батюшку, а сама вышла в прихожую и некоторое время ждала звонка в дверь. Но звонка не последовало ни через пять, ни через десять минут. Поняв, что ошиблась, она зашла в комнату матери, чтобы сказать ей об этом, но нашла ее уже бездыханной.
Кем был тот таинственный священник, я не знаю. Но верю, что он пришел, чтобы отвести праведную душу бабы Акулины в тот мир, которым она жила всю свою долгую и многострадальную жизнь, и который открыла мне, грешному и недостойному ее ученику…
Прошло почти четверть века со дня кончины моей дорогой наставницы и 30 лет со дня нашего с ней знакомства. Все это время в доме моей души горит свет. Он горит то ярче, то слабее, но никогда не гаснет. Ведь это священный огонь веры, нужнее и дороже которого нет ничего в жизни христианина. И я всегда с благодарностью буду помнить о той, кто передал мне это священное пламя – праведнице последних времён рабе Божией Акулине.