Еще до знакомства с бабой Акулиной, в пору моих духовных исканий, мне приходили весточки с Неба о предстоящем моем служении в Церкви в священном сане. Одну из них я получил в православном храме прямо во время богослужения. Хотя в ту пору я был так далек от Церкви, да и вообще от христианства, что меня вполне можно было отнести к разряду неверующих. Поэтому и на случившееся со мной тогда я не обратил никакого внимания. Смысл произошедшего стал ясен мне намного позже, когда я уже стал служителем алтаря Господня.
Паломник поневоле
На этом знаменательном для меня богослужении я оказался практически не по своей воле: мои сотрудницы по молодежному отделу городского ДК Металлургов попросили меня составить им компанию в их поездке в Пришахтинск (ближний пригород Караганды), где они собирались посетить богослужение в одном из двух карагандинских храмов. Это был существовавший еще с советских времен храм св. Архангела Михаила, настоятелем которого был митрофорный протоиерей Алексий Улович, известный в Караганде и окрестностях не меньше чем прп. Севастиан.
Отец Алексий происходил из древнего священнического рода. Родился и вырос где-то на Западной Украине еще в те времена, когда ее земли принадлежали Польше. После окончания теологического факультета Варшавского университета, в 1934 году он был рукоположен во священники. В 1939 г. после раздела Польши между СССР и Германией, о. Алексий попал в жернова советской репрессивной машины и отправился в ярославские лагеря на долгие 10 лет.
Освободившись, он продолжил служить священником, и сначала служил в г. Шахты Ростовской области. Затем, в 60-е годы, был переведен в Караганду и поставлен настоятелем построенного в годы сталинской оттепели «шахтерского» храма на 2-м руднике. Здесь, в Михайловской церкви, он и служил всю свою оставшуюся жизнь до самой кончины, последовавшей в 1997 году. Был близко знаком со Патриархом Алексием II, с которым последний раз встречался во время визита Святейшего в Караганду в 1995 г.
Но об всем этом мне стало известно намного позднее, уже в первые годы моего церковного служения. А тогда, в начале 90-х, я еще понятия не имел ни о церкви, ни о богослужении, ни о об этих бородатых людях в чудных одеждах, и уж тем более не мог и предположить, что когда-то все это станет смыслом моей жизни. Согласился я на роль провожатого только со скуки: не оставаться же, думал я, «дежурным» по отделу в то время как другие развлекаются. Отчасти, конечно, я был движим и любопытством, ведь до этого я ни разу не был в «настоящем» храме и не видел воочию православной службы.
Мы договорились, что отправимся в Пришахтинск на междугороднем автобусе рано утром в четверг, который мои спутницы, более опытные в церковных делах, называли «Великим». Еще они взяли с меня слово, что я ничего не буду есть и пить ни перед поездкой, ни во время ее. Я уже было хотел отказаться: не то, чтобы я был обжорой, но выходить из дома на голодный желудок, да еще в дорогу, где неизвестно где и когда поешь, было выше моих сил. Но все же любопытство победило и я, скрепя сердце, наипаче же – чрево, согласился.
В храме
Ранняя весна в казахстанских степях мало чем отличается от зимы: за окном автобуса, ехавшего из Темиртау в Караганду, мело так, что было видно только редкие лесополосы из карагача перемежающиеся с черными деревянными кольями снегозаградительных решеток, уныло торчащими с обеих сторон дороги. В низинах между сопками поземка была такой плотной, что была похожа на широкую белую реку волнами перетекающую через невидимое полотно дороги.
От автостанции до кладбища, где стоял храм, мы добирались недолго, но на ледяном ветру успели хорошенько промерзнуть. Стоявший посреди кладбища храм, выкрашенный в бирюзовый цвет и с такими же бирюзовыми куполами над ним, было видно еще издалека. Могильные памятники и кресты, его окружившие, в тот день буквально утопали в снегу, что было весьма кстати для того, кто с детства терпеть не мог ничего, что напоминало о смерти.
Когда мы вошли в храм, богослужение, как я понимаю, уже близилось к концу. В церкви было тепло и даже душно, так что мы поспешили раздеться и пристроить свою одежку на вешалках, роль которых исполняли столбы, поддерживавшие клиросный балкон. Довольно просторная церковь оказалась буквально битком набитой народом, так что нам пришлось занять самые невыгодные с моей точки зрения места – у самого входа, под балконом, откуда мы поверх моря разноцветных ситцевых платочков стали наблюдать за тем, что происходило на другом конце зала.
А там, на некоем возвышении за узорчатой золотой оградкой прямо у стены с иконами разворачивалось любопытное, но совершенно непонятное для меня представление: вот вышел некто в узорном, похожем на древнерусский кафтан, платье с лентой на плече и прокричал таинственное «Паки и паки…», а женский, по преимуществу, хор где-то над моей головой плаксиво отвечал ему: «Господи, помилуй». Когда перекличка с хором закончилась, некто в платье пробасил: «Премудрость!» и исчез в недрах таинственного помещения, расположенного за стеной с иконами. Тут же из-за стены кто-то высоким голосом возопил: «Святая святым!», а хор дружно и энергично ответил: «Един свят, Един Господь, Иисус Христос, в славу Бога Отца. Аминь».
Меня, работника лучшего в городе, а может даже и в области, дворца культуры, привыкшего к масштабным театральным постановкам и профессиональному хоровому пению, все это совершенно не впечатлило. Я тогда даже пожалел, что согласился на эту поездку: все равно на главное «представление» мы опоздали, да еще и места самые дешевые достались – «на галерке». Но моих спутниц, похоже, все устраивало: они никуда не спешили и, как мне показалось, чего-то напряженно ждали. Время от времени вместе со всем народом они осеняли себя крестным знамением, так что и мне, чтобы уж совсем не выглядеть белой вороной, пришлось повторять за ними это непривычное для меня движение.
Затянувшуюся паузу скрашивал одинокий мужской, со старческой хрипотцой, голос что-то громко читавший с балкона. К тому же церковь была украшена множеством икон и фресок, которые, несмотря на невысокий уровень художественного исполнения, самими своими сюжетами помогали случайному захожанину бороться со скукой.
Исповедь
Неожиданно море из ситцевых платочков всколыхнулось, и я увидел, как на другом конце зала на возвышении появились два священников, каждый из которых держал в руках книгу и крест. Один из них, выглядевший весьма строгим, стал объяснять собравшимся, что «исповедь будет совершаться в боковых приделах» и что «исповедаться могут только те, кто готовился к причастию, а кто не готовился – да не дерзает». После чего он спустился с возвышения и пошел в правый придел, увлекая за собой добрую половину прихожан. Мои спутницы тоже присоединились к этому людскому потоку.
Второй священник и по виду, и по манере обращения выглядел контрастом по отношению к первому: он спокойным и даже доброжелательным тоном пригласил другую половину пройти за ним в левый придел, не выдвигая при этом никаких «ультиматумов». Осознав, что мое пребывание в церкви затягивается на весьма неопределенное время, я совсем уже было погрузился в уныние. Но тут мне в голову пришла странная мысль: а почему бы не познакомиться с тем «добрым» священником? Может быть он сможет ответить на те жизненно важные вопросы, которые меня тогда волновали. Очень скоро я уже нетерпеливо топтался в конце очереди, стоявшей на исповедь к отцу Н – так люди в очереди называли этого «доброго» батюшку.
Прошло не менее часа, прежде чем я оказался перед своеобразным пюпитром с накидкой, на котором лежали те самые книга и крест. Священник при ближайшем рассмотрении показался мне еще более симпатичным: на круглом и добродушном лице его за довольно густой каштановой бородой и усами пряталась легкая улыбка; глаза, приветливо смотревшие, через элегантную оправу очков, располагали к открытому разговору; черный подрясник ладно сидел на его плотной и широкой фигуре. Несмотря на то, что до меня ему пришлось выслушать множество людей, он не выглядел ни усталым, ни раздраженным, и казалось мог принять еще не одну сотню посетителей. Поэтому я смело подошел к нему, собираясь выложить все, что у меня было на душе.
А на душе у меня было чувство растерянности перед проклятыми вопросами бытия, ответы на которые я никак не мог найти ни в художественной литературе, ни в сочинениях философов, ни в различных теософских брошюрах, заполнивших прилавки книжных магазинов с началом перестройки. В чем смысл жизни, если человек смертен? Почему зло торжествует в этом мире? Как преодолеть страх перед будущим, если даже настоящее не внушает оптимизма? Эти и другие вопросы я задавал своему собеседнику, а он, не вдаваясь в подробности, отвечал на них простыми словами, смысл которых заключался в том, что на все мои вопросы я смогу получить ответ, если начну вести церковную жизнь и читать Евангелие. На что я заметил, что Евангелие я читаю, а вот зачем ходить в церковь, не понимаю. И хотя слова мои могли показаться обидными служителю Церкви, батюшка нисколечко не обиделся, но все так же спокойно с улыбкой заметил, что всему свое время, с чем я, конечно же, согласился.
На этом наша «философская» беседа закончилась. Священник попросил меня приклонить голову, возложил на нее висевший у него на шее длинный фартук, расшитый крестами, и негромко произнес краткую молитву, несколько раз прикоснувшись правой рукой к моей макушке. Совершенно незнакомый с правилами церковного этикета, я произнес обычное «спасибо», поблагодарив батюшку за теплый прием и приятную беседу. Такой была моя первая исповедь, исповедь человека, еще не обретшего веру, но уже вопрошающего о ней. И я благодарен Богу, что в этот момент я повстречал такого священника, который вопреки всем существующим правилам не стал мучить меня вопросами о моих грехах (я бы точно ему ничего не сказал), но был настолько внимателен к моему внутреннему миру, что сумел разглядеть в нем еще неразличимые для меня самого ростки зарождающейся веры.
Через три года, после моего рукоположения во священники, я еще ближе познакомился с моим первым духовником, который стал для меня примером искренней Веры, ревностного служения Церкви и христианской любви к ближнему. Посещая его по делам службы и с духовными вопросами, я неизменно уезжал от него духовно наполненным, получая ясные ответы на все волнующие меня вопросы священнического служения и церковной жизни.
Причастие
Когда закончилась исповедь, и священники ушли в свою потаенную комнату, я, несколько окрыленный духовной беседой, уже собирался уходить, но не тут-то было. Оказалось, что все наше долгое стояние в очереди под монотонное чтение на церковнославянском было лишь прелюдией к следующей части богослужения – причастию верующих. Я понял это, когда увидел, что двери посреди стены с иконами распахнулись, и из потаенной комнаты, которая оказалась необыкновенно светлой в этот момент, вышли еще не известный мне пожилой священник, похожий на доктора Айболита, и уже знакомый мне «басист», державший в руках большую, разукрашенную узорами, чашу.
Священник произнес краткую проповедь о том, что «сегодня самый важный день Страстной Седмицы – Великий Четверг, и что каждый верующий в этот день должен стать участником Тайной Вечери, которую Господь совершил со Своими учениками 2000 лет назад, и что именно для того мы и постились, и ходили на богослужения в дни Великого поста, чтобы теперь с чистым сердцем и искренней верой приступить к Святым Христовым Тайнам».
Из его слов я понял, что это все не про меня, и видя, как народ «спрессовывается» по направлению к священнику, который в это время уже взял чашу из рук помощника и выдвинулся на «авансцену», преспокойно занял свое прежнее место «на галерке», продолжая играть роль праздного зрителя. Вот тут-то и началось самое интересное, то, что никак не входило в мои планы и что из роли обычного зрителя поставило меня на время в центр внимания всех присутствующих. При этом я ничего такого, что могло бы спровоцировать такую перемену, не делал: я не размахивал руками, не бегал по храму, не декламировал стихов, я просто стоял в конце храма и молча наблюдал за происходящим.
А из происходящего я сделал вывод, что что-то пошло не так: священник, державший чашу в одной руке, другой рукой вдруг стал показывать на кого-то в толпе, приглашая его подойти. Люди, стоящие, в церкви, стали оглядываться друг на друга, разыскивая того, к кому обращено приглашение. Это было похоже на эффект домино: сначала завертели головами первые ряды, потом следующие, пока наконец волна вопросительных взглядов не остановилась на мне, одиноко стоявшем у выхода из храма. Я для порядка тоже огляделся вокруг, но рядом никого больше не было.
Образовалась неловкая пауза, так как стало понятно, что дело дальше не двинется, пока не найдется тот, к кому обращался священник. А тот продолжать махать рукой поверх голов прихожан и мне уже начинало казаться, что зовет он именно меня. Сердито зашипевшие в мою сторону прихожане только подтвердили мою догадку, и я, не без смущения, пройдя через расступившуюся толпу, подошел к стоявшему на невысокой приступке священнику. Кто-то из находившихся рядом сказал мне, чтобы я сложил руки крестом на груди, а священник, спросив мое имя, вынул длинной серебряной ложкой частичку причастия и дал мне ее съесть…
От чаши я отошел совершенно потерянный, но меня уже подхватили чьи-то заботливые руки и подвели к столику с запивкой. На пути я встретился взглядом со своими спутницами, стоявшими в конце очереди, которые удивленно смотрели на меня, присоединившегося к ним только из одного любопытства. Когда причастие закончилось мы вышли из храма и отправились на автостанцию.
Всю дорогу мы молчали, а я все обдумывал, как могло случиться так, что из всего множества людей, пришедших в этот день в церковь, священник причастил первым именно меня, человека совершенно нецерковного и, можно сказать, практически неверующего. Ответа я не находил, да и не мог найти, т.к. все происходившее со мной, да и с миром вообще, в тот момент для меня было лишено смысла. В моем мире не было места чуду, которое можно увидеть только газами веры. Я же был далек от нее, а мои исповедь и причастие в Михайловском храме были только первыми и еще неосознанными шагами на пути к ней.
Причастивший же меня отец Алексий Улович — так звали того пожилого священника — находился на самой вершине веры, и поэтому увидел во мне, бестолковом молодом ротозее топтавшемся на пороге церкви, своего будущего собрата по священнослужению, который по церковному обычаю должен был причаститься прежде всех прихожан.
Да, после этого случая ничего особо в моей жизни не изменилось, и я еще долго бродил по скользким путям различных религиозных учений. Но когда я окончательно переступил порог храма, чтобы остаться в нем навсегда, я с благодарностью вспомнил и свою первую исповедь, и свое первое причастие, через которые Господь призывал меня к Себе.