Украинские дневники

В 2014 году, когда запылал киевский майдан и пролилась первая кровь, я уже знал, что Украину и всех нас ждет большая беда. Я знал это еще в 90-х годах, когда в последний раз посетил своих родных на Украине, когда своими глазами увидел, как жесткое религиозное противостояние раскалывает один народ и одну страну на два противоположных лагеря. Украинские дневники — это рассказ о том, как это противостояние отразилось на мне и моих близких.

Кроме того, в этих дневниках я хочу рассказать о дорогой моему сердцу Украине, о тех родных и близких мне людях, которые жили или еще живут там, на полтавщине, о тех событиях, которые происходили там со мной и которые непостижимым для меня образом повлияли на выбор мною Православной веры. Здесь, на Украине, я был крещен в 1969 году, здесь я гостил у бабушки, ставшей для меня в то безбожное время единственным примером христианской веры и благочестия, здесь вместе с семьей я побывал уже после принятия священного сана, сюда стремится моя душа сегодня, когда над старой доброй Украиной задули злые ветры перемен.

Украинские дневники, это повествование о событиях разных лет, своеобразные лоскутки воспоминаний, сшитые благодарной памятью в единое полотно. Я буду рад, если взглянув на него, читатель увидит и поймет истинные причины постигшего Украину бедствия. А увидев — помолится за своих православных братьев, которые в очередной раз спасают от посягательств врага священные истоки нашей веры, а с ними и все Русское Православие.

Баба Маня

В начале августа 1996 года на полтавщине шли дожди. Хотя дождем то, что сыпало с низкого хмурого неба и парило в воздухе, можно было назвать только условно. Было ощущение большого аквариума, в котором люди глотали воздух как рыбы воду – таким влажным казался он нам, жителям казахстанских степей. Земля изрядно промокла, но той непролазной грязи, какая бывает на Украине после настоящих ливней, не было. Сады и огороды уже давно отцвели и всюду сквозь буйную зелень трав и деревьев проглядывали созревшие плоды щедрого урожая.

Посреди этой роскоши, так же как и много лет назад стояла бабушкина белая мазанка с крашенными в зеленый цвет сенями. Раскидистая черная шелковица все так же нависала над бабушкиной хатой, а сама баба Маня все так же жила в ней одна, присматривая за своим нехитрым хозяйством, состоящим из полузапущенного сада да полутора десятка курей, которых она в непогоду загоняла в дом и запирала в кухне под печкой. Долгие сельские вечера бабушка коротала за просмотром телесериалов и душевными беседами с многочисленной родней и соседями.

Баба Маня (Мария Семеновна Гупало, мать моего отца, Григория Григорьевича Гупало) родилась на Пасху в промежутке меж двух революций — февральской и октябрьской. То ли Пасху праздновали очень уж широко, то ли по причине сугубого благочестия, но точную дату рождения новорожденной Марии запоминать не стали. Так всю жизнь и праздновала баба Маня свое день рожденье «на Пасху». (К слову сказать, умерла бабушка в возрасте 95 лет в 2012 году, в котором Пасха праздновалась 2 апреля по старому стилю, как и в год ее рождения, — 1917).

Родившись в Темиртау, куда отца отправили в 59-м по комсомольской путевке строить Казахстанскую Магнитку, я почти каждое лето гостил у бабушки. Как и все ее ровесники, баба Маня была верующей, и мне, ребенку росшему в духе воинствующего безбожия (вот такой был у на «городок»!) баба Маня и ее быт казались сошедшими со страниц исторических книжек, в которых еще жили цари, помещики и хитрые попы, обманывавшие простодушных селян ради наживы. Наверное понимая, что в дырявый кувшин воду лить бесполезно, бабушка никогда не говорила мне о вере в Бога, о Церкви или о чем-то подобном. Она просто жила своей обычной жизнью: молча и терпеливо трудилась в доме и в колгоспе, так же молча слушала радио или смотрела телевизор, кормила и одевала нас, своих непутевых внуков, а по вечерам и по утрам вставала у своей божницы и начинала беззвучно шептать молитвы. Не знаю почему (а теперь догадываюсь), но это было для меня страшнее всего. Помню, что в эти минуты я забирался глубоко под одеяло и затаив дыхание ждал, когда закончится этот «бессмысленный средневековый ритуал». Не знал я тогда, что вздыхала и молилась баба Маня и за своего казахстанского внука, видя как тьма неверия и греха все больше и больше окутывает мою неразумную детскую душу…

Последний раз я был у бабушки 9 лет назад, молодым и глупым дембелем, который только и знал, что пил горилку и вытанцовывал дикие па в стиле а ля «майклджексон». Бабушка и все что ее окружало: дом, сад, колодец, забор, улица, ставок, — за прошедшее время почти не изменились. Только вот со мной произошли перемены и весьма существенные; прошло два года, как я остепенился — женился и стал отцом замечательного сынишки.

Но, пожалуй, самым поразительным изменением для бабушки и всех моих украинских родных было то, что тот самый глупый дембель, которого они видели 9 лет назад, вдруг стал православным священником. Они всё смотрели на меня с удивлением и то и дело повторяли: «Ни, це який-то другий Андрий!». Но очень скоро к «другому Андрию» привыкли и даже стали приглашать в гости в качестве батюшки: одним дом освятить захотелось, у других умирающую старушку поисповедовать довелось. Этим, впрочем, мое служение на батькивщине и ограничилось.

Кроме желания повстречаться с родными, в этот мой приезд на Украину мне очень хотелось посетить храм, в котором меня крестили полуторогодовалым младенцем. Всего четыре года назад я обрел веру в Бога и теперь мне хотелось прикоснуться, припасть с благодарностью к тому святому источнику духовной жизни, который, верю, не переставал питать меня даже тогда, когда я, одержимый атеистическим безумием, метал в него камни хулы и злословия. «Господи, милостив буди мне грешному!», — вот, что привез я в своем сердце на Украину, что хотел оставить на этой святой для каждого православного христианина земле…

Объявив об этом своем желании бабе Мане и получив от нее благословение, я стал дожидаться воскресного дня, чтобы вместе в семьей отправиться в Гадяч. Именно там, в старинном кладбищенском храме в честь Всех Святых меня и крестили в далеком 1969 году…

Через пару дней после нашего приезда водяная морось прекратилась, выглянуло ласковое солнышко и в прогревшемся воздухе повисли невидимые и теплые облака всевозможных душистых ароматов, источаемых бурно зеленеющими садами. Оставшиеся до воскресения дни мы наслаждались этим благорастворением воздухов, прогулками по селу и долгими беседами в часы обильных застолий, которые родные устраивали по случаю нашего приезда. Из разговоров, которые велись за столом, стало ясно, что простые сельские люди ничего не знают о том расколе, который произошел в украинской церкви в начале 90-х годов. Все мои попытки объяснить им, чем так страшен раскол и чем раскольники отличаются от истинно-православных, успехом не увенчались. Ну а после того, как через несколько дней я и сам стал жертвой обмана со стороны филаретовцев, я понял, что одних только слов убеждения мало, нужно и еще какое-то знамение свыше, какое-то действие Промысла Божия, чтобы ложь раскольников вышла наружу. Сегодня, когда Украина полыхает в огне гражданской войны, а лжепатриарх Филарет едет в Вашингтон, чтобы выпросить оружие для убийства жителей юго-востока, думаю, многим стало понятно, каким духом все эти годы питалась раскольническая церковь…

Ночь в Великих Будищах наступала рано, так как электричество в селе как и в прежние, советские годы вырабатывала местная дизельная установка. Ее тарахтенье особенно было слышно по вечерам, когда все остальные звуки затихали и селяне, закончив свои работы по хозяйству, отходили ко сну. После того, как глушили дизель, село погружалось в полную темноту, и в неожиданно образовавшейся тиши заводили свою нехитрую песню сверчки. Тишина была такая, что казалось, пробеги сейчас в сенях мышь и ты услышишь топот ее мохнатых лапок по тканному в незнамо какие годы и незнамо кем пестрому половичку. Ночи, выпавшие на время нашего приезда, были безлунными, но в окошки бабы Маниной хаты все же просачивался откуда-то тихий голубой свет. Благодаря ему можно было увидеть висящие в углу под низким потолком старые в узорчатых рушниках образа, силуэты домашней утвари, печку, начинающуюся от комнатных дверей и упирающуюся в бабушкину железную кровать, саму бабушку, в длинной ночной рубашке сидящую на взбитых перинах, крестящуюся и беззвучно творящую вечернюю молитву.

Сон

В одну из этих прекрасных украинских ночей мне приснился странный сон, который можно было бы отнести к разряду обычных кошмаров, если бы не его особая, я бы даже сказал, убедительная реалистичность. Сон этот более походил на картину, чем на какое-то действие, хотя действие в нем тоже присутствовало.
В этом сне я увидел себя внутри некого гигантского сооружения, напоминавшего цех металлургического предприятия или же огромный ангар. При этом торцевая сторона здания была то ли слишком далеко, то ли ее совсем не было, из-за чего вся конструкция превращалась в квадратный туннель, уходящий одним своим концом в кромешную темноту. Холодный и тусклый, похожий на неоновый, свет едва разгонял эту темноту, освещая расположенный посреди этого здания-туннеля конвейер, состоящий из множества станков, наподобие тех, что обычно используют для резки, ковки, сжатия и литья металла. Под потолком этой громады находилось что-то наподобие аппаратной с пультом управления и креслами для операторов. В одном из них сидел я и через застекленные окна наблюдал за тем, что происходило внизу.

Слева от меня в точно таком же кресле сидел некто, чье присутствие вызывало у меня отвращение и страха. Такого страха, что я всячески старался не смотреть в его сторону, что, впрочем, не помешало мне разглядеть (скорее почувствовать) выражение лица этого существа: холодная, презрительная усмешка злорадства и высокомерия застыли на нем, а его мрачная в серо-земельных тонах фигура подавляла своей огромностью и безобразием. Страх буквально гипнотизировал, липкой тяжестью расползаясь по телу, и я сидел не смея шелохнуться, глядя прямо перед собой в застекленный прямоугольник окна аппаратной. При этом я чувствовал, что мой страх и беспомощность доставляли этому существу какое-то особое удовольствие, подобное тому, какое испытывает палач глядя на мучения своей жертвы. Все говорило о том, что он здесь хозяин ситуации, я же — всего лишь невольный зритель.

Справа от него, как раз посередине между моим и его креслом, находился огромный металлический рычаг с набалдашником, похожим на человеческий череп. Каким-то внутренним чувством я ощущал смертельную опасность этого рычага, но в чем она заключалась я еще не понимал. Вся обстановка была настолько тягостной, что казалось, хуже уже и быть не может. Но как оказалось, это была всего лишь адская прелюдия к следующей части видения, воспоминания о котором и по сей день вызывают у меня смертельный ужас.

Зловещее молчание этой немой сцены было нарушено хозяином этого мрачного сооружения: огромного, землянистого цвета рука легла на голый череп набалдашника и медленно потянула на себя рычаг. В тот же момент все, что находилось внизу пришло в движение: с невероятным шумом и скрежетом заработали сотни металлических механизмов, с отвратительным лязгом завертелись гусеницы конвейера. На металлическом полотне конвейера, с грохотом выползающего из темноты тоннеля, вдруг появились люди, много людей: мужчины, женщины, дети. Одетые в какие-то невероятные лохмотья, скованные неведомой силой, они неподвижно стояли друг за другом, а ужасный конвейер волок их вперед, все ближе к тем ужасающим механизмам, что стояли по бокам от него. И как только люди оказались на одном уровне с ними началось невообразимое: подчиняясь вложенному в них алгоритму, методично и равномерно, со всей своей быстротой и холодной металлической мощью эти механизмы обрушились на несчастных, пронзая, сдавливая, и разрывая на части хрупкие человеческие тела. Кровь полилась рекой на полотно конвейера, растекаясь по железным суставам машин, отчего они, казалось, начинали работать ещё яростнее и быстрее.

Онемев от ужаса и отчаяния я смотрел на эту гекатомбу, и понимал, что остановить этот страшный процесс не в моих силах. Тот же, кто запустил этот адский конвейер, с маниакальным удовольствием наблюдал за вереницей мучительных смертей, наслаждаясь своим могуществом и безнаказанностью. «Вот что я могу, — говорил он всем своим видом, — и никто не в силах мне помешать»…

Как долго длился этот ужас сказать трудно, — во сне время течет по-иному. Но даже если бы это было всего лишь мгновение, я бы ни за что в жизни не согласился вновь увидеть его. Может быть поэтому закончилось все не пробуждением, как это обычно бывает в кошмарах, а другой картиной. Из мрачных металлических застенков, где царили страдания и смерть, я вдруг перенесся на тихую, поросшую зеленью, улочку какого-то провинциального городка. Мягкий солнечный свет лился с неба, а я шел по тротуару мимо старых заборов частных домов, встречая и обгоняя редких прохожих. Но несмотря на умиротворяющую обстановку, внутри я ощущал какое-то смутное беспокойство. Как-будто в этом мире происходило что-то такое, что грозило опасностью мне и моим близким. И я все шел и шел по узкой ленте тротуара, не оглядываясь и стараясь не смотреть в лицо незнакомым прохожим. И как бы в ответ на это мое беспокойство кто-то невидимый ровным и уверенным голосом вдруг произнес: «Всякий призывающий имя Господне спасется»…

После этих слов я тут же проснулся. Занималось тихое сельское утро, бабушка уже встала и хлопотала по хозяйству, а я еще долго сидел на постели как ошарашенный и глядя прямо перед собой чувствовал как уходит, буквально сползает с души тяжесть пережитого во сне кошмара, сменяясь светом и покоем нового дня. Во дворе кудахтали бабушкины курицы, за окном зеленела шелковица, мирно посапывали жена и сынишка, а я смотрел на все это и с горечью осознавал, что все увиденное мною во этом страшном сне должно непременно случиться на самом деле, и не где-нибудь, а именно здесь, на этой благодатной и цветущей земле. Ряд знаменательных и прямо-таки чудесных событий, произошедших в последующие дни нашего вояжа по незалежной, только еще больше укрепил меня в этих нерадостных мыслях…

Сегодня, когда на Украине запущен кровавый конвейер войны, когда ее страшные маховики ежедневно перемалывают жизни десятков и сотен людей, принося им страшную и мучительную смерть, и кажется нет конца и края разлившемуся по этой благословенной земле горю, я вижу как мой давний ночной кошмар превратился в ужасающую, немыслимую реальностью. И так же как в том сне, я опять и опять цепенею от страха, глядя в застекленный прямоугольник монитора, за которым одна за другой разворачиваются страшные картины кровопролития и человеческих страданий. И так же как там, я ничего не могу изменить здесь, где, кажется, безраздельно властвует враг рода человеческого. Остается только одно — молиться, спасать от зла свою душу, и, насколько возможно, души своих близких.

И еще: несмотря на весь ужас переживаемого момента, я смиренно склоняюсь перед Тем, в чьих руках судьбы царств, людей и народов, и для Кого все будущее человечества как открытая книга.