В 33 г. нашей эры, 14 числа еврейского месяца нисана, в одном из домов Иерусалима произошло знаменательное событие: в одной из просторных комнат второго этажа, группа иудеев во главе со своим Раввином собралась, чтобы отметить ежегодный праздник Пасхи. В воспоминание об избавлении Израиля от египетского рабства, во всяком еврейском доме, в каждой семье, полагалось совершать в этот день особую ритуальную трапезу. Основной пищей на этой трапезе были ягненок, горькие травы, хлеб и вино. Ученики знаменитого Раввина все сделали согласно ритуалу. И сама трапеза проходила по знакомому каждому из них с детства образцу. Основные молитвы и благословения произносились Учителем, а ученики только внимали Ему и в положенных местах пели хором псалмы царя и пророка Давида. Но неожиданно для всех ход пасхальной вечери изменился. Учитель взял один из хлебов, лежавший перед ним, приподнял его над всеми, произнес слова благодарения, и, благословив, подал ученикам, говоря: «Возьмите, ешьте, это есть Тело моё, которое за вас преломляется». Когда же вечеря подходила к концу, Он взял чашу с вином, благословил ее, и сказал: «Пейте от неё все, это Кровь Моя, Нового Завета, которая за вас и за многих изливается во оставление грехов». Поражённые ученики со страхом и недоумением вкушали преподанные им хлеб и вино. Ни от одного раввина они не слыхали таких слов, и не один из них никогда бы не дерзнул изменить чин пасхальной трапезы, составленный самим Моисеем, величайшим из всех иудейских пророков. Но Тот, Кто изменил этот чин, имел на это полное право. Потому что был Тем, о Котором писали пророки и приход Которого уже 2000 лет ожидал весь израильский народ – Сыном Божиим и Мессией.
Два тысячелетия минуло с тех пор, как были произнесены эти странные слова. Но за это время не было ни одного дня, чтобы где-нибудь на земле эти слова снова и снова не звучали бы в собрании тех, кто поверил Иисусу из Назарета и, поверив, сделался Его учеником. Эти слова стали основой христианской Литургии, Таинства Евхаристии, главного из всех христианских богослужений. Вновь и вновь простые хлеб и вино в Таинстве Евхаристии становятся для христиан Святыми Дарами, а причащающиеся ими соединяются в единое тело Церкви.
«Один хлеб, и мы многие одно тело; ибо все причащаемся от одного хлеба» (1Кор.10:17), — так определил Апостол Павел один из аспектов Евхаристии. Хлеб Причастия призван соединять христиан в одной любви, в одной вере. Но, к сожалению, в реальности мы видим совершенно иную картину. Некогда единая в своей вере и религиозной практике Церковь сегодня расколота на бесчисленное множество конфессий и деноминаций, которые ведут между собой бесконечные богословские диспуты, выдвигая друг против друга обвинения во всевозможных ересях и предавая друг друга анафеме. Что же произошло с христианами, если их вера во Христа и Евангелие стала столь различной, а Хлеб Причастия уже не объединяет их в единое Тело Церкви?
Как ни странно, в начале всех расколов, произошедших когда-либо в христианской Церкви, лежит вопрос о самом Хлебе Причастия. Именно разногласия по поводу того, каким должен быть этот хлеб, стали причиной первого и самого большого разделения в Церкви, которому историки по праву дали название Великого раскола.
Современный городской житель навряд ли отличит квасной хлеб от пресного. В нашем рационе одинаково употребляются и армянский лаваш, и узбекская лепешка, и самая обыкновенная городская булка. Наши предпочтения чисто гастрономические. Не так было у древних иудеев, жизнь которых строго регламентировалась религиозными предписаниями. Чаще всего на столе у евреев был пресный хлеб, для приготовления которого не требовалось закваски, а, следовательно, экономились время и силы. По этой причине пресный хлеб был по преимуществу едой бедняков. Он быстро засыхал, и его можно было есть, только размочив в каком-нибудь соусе. Хлеб квасной, технология приготовления которого более сложна, употреблялся иудеями наравне с пресным, но чаще в домах богачей, где существовала прислуга, на плечи которой ложились заботы о его выпечке. Но в дни больших религиозных праздников евреи пекли пресный хлеб, так называемые опресноки. Согласно Моисееву закону, только этот хлеб мог приноситься в Храм в качестве жертвоприношения. И только его можно было употреблять иудеям во время ритуальной пасхальной трапезы. При этом, квасной хлеб тоже присутствовал на столе, но только в качестве обычной пищи, которую можно было принимать после совершения ритуала.
Именно этот хлеб, а не опресноки, Христос выбрал для установления Таинства Евхаристии. Это видно из греческого текста Евангелий, где евхаристический хлеб назван словом «артос», которое в греческом языке употребляется для обозначения квасного хлеба. Для пресного хлеба в греческом есть другое слово «аксимон». Христос не объяснил ученикам, зачем Он взял именно квасной хлеб, «артос». Но то, что именно «артос» стал хлебом первой в истории Евхаристии – это несомненно. Богословское обоснование этому факту было дано намного позже, когда в церквах Запада обычай употребления в Евхаристии квасного хлеба вдруг стал переменяться в пользу хлеба пресного. Вначале это были всего лишь частные споры, которые впоследствии вылились в серьезную проблему, серьезно повлиявшую на процесс разделения Церкви на две части, восточную и западную.
16 июля1054 г. в самом главном храме Византийской Империи совершалась Божественная Литургия. В богато украшенных, под стать храму, ризах, перед престолом стояли священники, в руках у статных диаконов позванивали чистого золота кадила, дым ладана наполнял собою воздух, смягчая лучи яркого средиземноморского солнца, льющиеся через сводчатые окна будто бы парящего над храмом невесомого купола, с высоты клиросных хоров на молящихся лились ангельские звуки Херувимской песни. Все это великолепие призвано было подчеркнуть всю важность здесь и сейчас происходящего Таинства Евхаристии, Таинства примиряющего людей с Богом и друг с другом. В этот момент в золотые ворота храма вошел, почти вбежал, человек в красном плаще и изумрудным перстнем на правой руке. Его сопровождали двое спутников в темных одеждах, у всех троих на лицах лежала печать гнева и высокомерия. Словно острой бритвой они разрезали надвое толпу стоящих в храме людей, бросавших на них недовольные, но больше испуганные взгляды. Этих людей уже хорошо знали в столице и поэтому ничего доброго от них не ждали. Чрезвычайный посол Папы Римского в Константинополе, кардинал Гумберт, долго и безуспешно убеждал восточных иерархов и самого Императора подчиниться Папе в вопросах веры и дисциплины. Патриарх Михаил Керуларий и вся греческая Церковь смотрела на эти притязания с недоумением. Требования, выдвигаемые латинянами, казались им совершенно абсурдными.
Одним из таких требований было признать западную практику совершения Евхаристии на пресном хлебе равноправной с греческой. Греки с этим требованием согласиться не могли, так как в восточных церквах всегда, а в западных вплоть до IX в., Литургия совершалась только на квасном хлебе. Свято храня все писанные и неписанные церковные обычаи, они и помыслить не могли об их перемене. И хотя латиняне не настаивали на всеобщности своей практики, греки восстали против такой «модернизации».
По просьбе Патриарха Михаила, один из ученых монахов Студийского монастыря, Никита Стифат, написал специальное сочинение – «Против латинян», в котором опровергались все заблуждения западных. Немалое внимание преподобный Никита уделил и «опресночной» ереси. Смысл его возражений сводился к следующему: тот, кто употребляет опресноки для Евхаристии, подобен иудеям, традиции которых коренятся в Ветхом Завете, а значит, еще находится под игом Закона. Греки же употребляют квасной хлеб как знамение Нового Завета, и чтобы показать, что Тело Господа одного с нами естества, и в то же время превосходит его. «Слово Божие облеклось в плоть одушевленною сущностью нашей телесности; поэтому вы не сосущественный с нами едите хлеб, когда употребляете опресноки», — такой упрек бросает в сторону латинян прп. Никита. Как видим ничего подобного с «иудейскими баснями» в такой аргументации нет. Для Никиты, как и для всех православных, квасной хлеб Евхаристии не мертвая традиция и не технический момент, но вещь глубоко символичная, тесно связанная с богословием.
Но Гумберт, для которого, собственно и писались эти возражения, даже не удосужился вникнуть в суть этих аргументов. Прочитав сочинение Никиты, он тут же написал и издал свое собственное, с вызывающим заглавием – «Против греческой клеветы», в котором обрушился на Никиту с площадной бранью: «Все, что ты говоришь о сосущественном и вышесущественном – все это пустяки… Вы потеряли рассудок…, дурак, если бы молчал, считался бы умным, глупость ваша всем известна, ты глупее осла… тебе место не в Студийском монастыре, а в цирке или лупанаре… Ты столько наблевал, что в извращении божественного учения не уступаешь скверным и бешеным собакам – Иулиану и Порфирию…»
Тон ответа Гумберта показывает, что латиняне вовсе не собирались вступать с греками в диспут по этому вопросу. Уже два века на Западе существовала традиция служить Литургию на пресном хлебе, и отказываться от нее только потому, что грекам она не нравится, латинянам казалось неразумным. Дело осложнялось еще и тем, что мерилом Православия на Западе уже давно была не Церковь с ее соборами, а Папа, со своими автократическими амбициями. Но видя, что силой продавить нужное решение не удастся, Рим все же решился начать богословский диалог с Константинополем.
Все христианское вероучение зиждется на двух китах: триадологии и христологии. Триадология – это учение о Боге Троице, Едином по существу и Троичном в Лицах. Христология – это учение о воплощении Сына Божия и соединении в Нем двух естеств, божественного и человеческого. Подавляющее большинство православных богословов главным заблуждением римско-католической церкви считает вопрос триадологический – о Filioque. Это добавление к Символу веры было сделано латинскими миссионерами в V в., для борьбы с арианами, отрицавшими равенство Бога Отца и Бога Сына. С тех пор оно существовало в Римской церкви на правах богословского мнения. Первым из православных, кто всерьез отнесся к этому факту, был Константинопольский патриарх св. Фотий. В 867 г. он созвал в столице империи собор, на котором это римское новшество было осуждено. Римские послы, хотя и подписались под постановлением собора, но на Западе так и продолжали считать Filioque одной из истин христианского учения. Почему же Filioque, искажавшее самую важную часть христианского учения, догмат о Боге Троице, уже тогда не стало причиной разделения Церкви? Это произошло по двум причинам: 1) на тот момент римляне не настаивали на внесение этого пункта в текст Символа веры, 2) учению о Filioque они давали вполне православное объяснение. И только позже, когда разделение уже совершилось, Рим узаконил изменения Символа веры, а учение о Filioque приняло неправославный характер.
В споре о Евхаристическом хлебе обнаружилась и разница во взгляде римлян и греков на Личность Христа. Каждая из сторон настаивала на том, что именно ее литургическая практика наиболее полно выражает смысл догмата о соединении во Христе Бога и Человека. Обе стороны признавали, что Христос, будучи Богом, родившись от Девы Марии и Святого Духа, стал полноценным Человеком. Но, несмотря на это, между латинянами и греками развернулась нешуточная богословская битва.
Римские богословы, в защиту своего мнения, акцентировали внимание на чудесном свойстве прославленного Тела Христа – нетленности, которое оно приобрело вследствие Воскресения. Пресный хлеб Евхаристии, – говорили они, – менее подвержен порче, чем квасной, а поэтому лучше иллюстрирует нетленность плоти Воскресшего Христа. К этому они добавляли и массу цитат из Евангелия, в которых слово «квасный» употреблялось в отрицательном значении, а «пресный» – в положительном. Так, Христос говорил ученикам об опасности фарисейской закваски, под которой понималось учение этой иудейской секты.
Греки ничуть не возражали против нетленности Воскресшего Тела Христа. Но они утверждали, что более важно показать не причастность Христовой плоти Богу, но Его сопричастность нам, людям. Наилучшим выражением этой истины, говорили греческие полемисты, является служение Евхаристии на квасном хлебе. Как квасной хлеб, подверженный порче и тлению, в Таинстве Евхаристии соединяется с Божеством Христа, так и наша человеческая природа, тленная и смертная, соединившись во Христе с Его Божеством, стала нетленной и бессмертной. Ссылки латинян на Евангелие, греки парировали своими, в которых слово «закваска» имело положительный смысл. К примеру, в одной из притч Христа закваска является образом Царства Божия, невидимо, но реально действующего в мире.
Как видим, приемы аргументации у спорящих сторон практически одинаковы. Правда на стороне греков два исторических факта: употребление Христом на Тайной Вечере квасного хлеба – артоса, и всеобщее употребление того же хлеба в Таинстве Евхаристии всеми церквами (в том числе и западной) на протяжении IX веков. В конце концов, именно этот, исторический фактор станет решающим, когда дело дойдет до окончательного разделения сторон.
Но насколько непреодолимы богословские разногласия сторон? Может быть, разница этих подходов не более чем дело вкуса? Что плохого в том, если одни будут видеть в Евхаристии символ воскресшей плоти Христа, а другие – образ соединения во Христе божественного и человеческого? На самом деле, равноценность этих подходов кажущаяся. За ними кроется разница столь великая, что до сих пор, мы пожинаем горькие плоды этого разномыслия. Это разница в понимании того, как Бог спасает человека.
На Востоке процесс спасения человека всегда понимался, как процесс обожения – преображения человеческого естества под воздействием Божественной силы. В Евхаристии хлеб таинственным образом становится действительным и реальным Телом Христа. Принимая его, верующий принимает уже не хлеб, символизирующий собой Тело Христа, а реальное Тело Христа под видом хлеба. Причастившись Хлеба Евхаристии, каждый верующий может сказать: «Уже не я живу, но живет во мне Христос» (Гал.2:20). Именно так понимали спасение все восточные отцы Церкви.
В западном богословии, зародившемся и развивавшемся в правовой культуре Рима, спасение человека трактовалось в чисто юридическом смысле. Поэтому и Таинство Евхаристии на Западе получило значение жертвоприношения. Жажда западного христианина – не жажда мистического единства с Богом, но жажда прощения, избавления от чувства вины. В таком переживании Евхаристии, человек становится подсудимым, Бог – прокурором, а Христос – адвокатом. Благодаря заступнической миссии Христа, каждый раз воспроизводимой в Латинской Евхаристии, Бог и человек получают только моральное удовлетворение. Такова модель спасения в западном богословии.
Сравнив эти два взгляда на Евхаристию, понимаешь, почему греки, даже не вступая в споры о догматах или первенстве Римской кафедры, заявляли: «Главная и первостепенная причина разногласия между ними и нами заключается в веществе Евхаристии… Вещество Евхаристии — это тот пункт, который в сжатом виде включает в себя весь вопрос истинного благочестия». Для греков момент Причастия и все что с ним связано, вплоть до качества хлеба, святы и неприкосновенны. Неизменность традиции Причащения, своего рода гарантия, что в Евхаристии христианин встретится с живым Христом.
Вся аргументация греков казалась западным сплошным пустословием. Они не видели в этом ничего, кроме свойственного грекам упрямства. Латинянам по большому счету было все равно, на каком хлебе служить Евхаристию. Они только хотели, чтобы греки признали их литургическую практику законной. Греки справедливо усмотрели в этом измену духу и букве церковного Предания, в чем и упрекали латинян. Ведь в латинской традиции изменялось не только качество хлеба, но и само понимание Спасения
В 1054 г. все могло бы закончится простыми обидами и размолвкой, каких уже было немало в отношениях Рима с Константинополем. Но тогда положение спасало здоровое чувство единства Церкви. Церковь по определению – одна, другой быть не может, как не может быть другого Христа. «Один Господь, одна вера, одно крещение, один Бог и Отец всех» (Еф.4:5,6). И это хорошо понимали как на Западе, так и на Востоке. Но в тот злополучный день Кардинал Гумберт со товарищи, один из которых впоследствии стал Римским папой, оказались не на высоте. Ворвавшись в алтарь Святой Софии, легаты бросили на престол папскую грамоту. Ее содержание повергло византийцев в шок: от имени Римского престола, Константинопольская церковь и все согласные с ней, объявлялись отлученными от Церкви, от Христа, и всем им провозглашалась анафема. Среди массы нелепых обвинений, которыми был наполнен этот документ, главное внимание было уделено пресному хлебу. Выйдя на солею, легаты обратились к присутствовавшим здесь императору, вельможам и всему народу: «Кто упорно станет противиться вере святого римского и апостольского престола и его жертвоприношению, да будет анафема, …и да не считается христианином кафолическим, но еретиком… Да будет, да будет, да будет!»
Как ни велико было возмущение греков поведением латинян, они нашли в себе силы не ответить ударом на удар. Нелепая грамота была сожжена, а легаты были отлучены от Церкви за дерзкое поведение. Греки, как никто другой, знали, как губителен раскол в Церкви, и постарались не обращать внимания на этот демарш Рима. Но у Рима на тот момент не хватило мудрости признать свою ошибку и раскол, названный впоследствии Великим, стал совершившимся фактом.
Спор о евхаристическом хлебе показал, как небезопасно прикасаться к церковному Преданию. Священное Предание это живая ткань, каждая клетка которой находится в неразрывной связи со всем организмом. В Священном Предании догматы так соединены с молитвами и вместе они с обрядом, что изменить что-либо в этой живой ткани веры практически невозможно. Западная церковь пошла по этому пути. Это привело к ее отпадению от живого церковного тела. Считая главным для спасения догматы веры, римляне занялись «переделкой» обряда и очень скоро незаметно для себя затронули и сами догматы. Отделив букву догмата от духа Евхаристии, они отделили процесс обожения человека от самой Евхаристии, превратив Таинство соединения с Богом в юридическую процедуру. Для православных это было равносильно потере спасения. Исихастские споры, разразившиеся в Церкви через три века, показали, что опасения греков за целостность Православной веры были не напрасными.